Запустив пальцы в свои всклокоченные и непослушные кудри, отливающие бронзой, Шерубен запрокинул голову назад, прикрывая горящие от усталости глаза. Он уже не помнил, когда последний раз спал, ел и думал о чем-то, кроме выточенных из дерева фигур, расставленных на карте столицы. Стоило ему сомкнуть отяжелевшие, словно бы налитые свинцом веки, и перед внутренним взором тут же возникали деревянные кони и люди, которых невидимая рука передвигала вдоль аккуратно подписанных улиц прямиком к горящей свече, обжигающий воск которой падал на карту. В этой полудреме, заменявшей дез Альби сон последние несколько дней, деревянные фигуры сгорали в огне с криками преисполненные мучениями и отчаяньем. Неужели революция, даже не начавшись, была обречена на провал? Тряхнув головой, скидывая со светлых, будто бы выжженных на солнце ресниц остатки кошмара, Шерубен поднялся на ноги. У него не было времени на сомнения. До начала революции оставались считанные минуты. Проведя рукой по волосам, дез Альби подошел к столу, за которым, склонив голову, словно бы в молитве, сидели его верные друзья. Эллиот и Густаф — братья-близнецы, что были похожи как две капли воды и между тем разнились так же отчетливо, как ласковый щенок и наглый кот. Эллиот был добрым и мягким. Не редко его мягкосердечие играло с ним злую шутку, и, если бы не брат, всегда готовый прийти на выручку и защитить плаксу Эллиота, младший из близнецов давно бы раздал остатки отцовского наследия на благотворительность для пьяниц и куртизанок. Густаф был всего лишь на пару минут старше Эллиота, но считал себя главным в их дуэте, а если уж Густаф что-то решил, то переубеждать его было неблагодарным и бесполезным делом. И Шерубен любил их за это. Эллиота за его доброту, что успокаивала и вселяла надежду в завтрашний день. Густафа за его ослиное упрямство и упорство, в котором тот ничуть не уступал самому дез Альби. Рядом с братьями, примостившись на жестком табурете сидел Адриан, подперев свою склоненную голову кулаком. Он был самым молодым из них. Над его верхней губой только-только начал появляться пушок, а лицо еще не потеряло мальчишеской остроты и угловатости. Несмотря на юный возраст, Адриан был отличным стрелком и прекрасно держался в седле. Подойдя к столу вплотную, Шерубен задумчиво потрепал Адриана по его обжигающим чернотой волосам. Мальчишка дрожал. От страха? Адриан отрицательно помотал головой и признался, что ему холодно. Ночь и, правда, выдалась вьюжной. Ледяные порывы зимнего ветра врывались сквозь дребезжащие старостью ставни, заставляя молодых людей невольно кутаться в камзолы. Тишину комнаты нарушило лишь завывание метели. Говорить было не о чем. Все слова уже были сказаны, все ходы продуманы и просчитаны — обратного пути больше не было. Похлопав Адриана по плечу и ободряюще улыбнувшись близнецам, дез Альби направился в сторону выхода. Время пришло.
Последние полгода они активно вели подпольную деятельность — выпускали листовки с агитационными лозунгами, пытаясь взбудоражить народ, аккуратно садили и взращивали семена недовольства и возмущения в кабаках и пабах, притворяясь их завсегдатаями, читали наперебой запрещенную литературу и писали похабные стишки о сексуальных похождениях Марка Третьего и его любимой вороной кобылы. Они сеяли сомнения и смуту, заставляли людей думать и задумываться, но все это шло слишком медленно. Уставший и голодный народ не был способен дать отпор тирану и деспоту. Люди скорее мечтали о тарелке с мясным бульоном, чем о справедливости и равенстве. Это злило и выводило из себя, но было понятно. Народ Империи обессилел и нуждался в руке помощи. Так вот она! Дез Альби протянул руку вперед, обхватывая пальцами ручку двери и распахивая ее одним резким движением. В лицо ему тут же ударил колючий ветер, принесший с собой запах тревоги. Когда Шерубен переступил порог дома, снег заскрипел под его ногами, и на короткий миг дез Альби уловил давно забытый запах яблок и карамели. Когда-то для него так пахла зима. Поправив саблю и пистолеты, он быстрым шагом двинулся к толпе, ожидающей своих капитанов. С каждым шагом, с каждым скрипом страх покидал его сердце, а уверенность в том, что все должно быть именно так и ни как иначе становилось только сильнее. Взъерошенные волосы торчали во все стороны, камзол был распахнут, а верхние пуговицы попали не в свои петли рубашки. Он совсем не изменился с академической скамьи, только стал выше.
-Тихо! Пост’гоиться! — громкий голос вмиг разнесся по рядам. — Господа, в’гемя п’гишло. Сегодня мы изменим этот ми’г. Сегодня мы очистимся от скве’гны и помоев, кото’гые на нас каждые день выливает п’гавительство. Ве’гхушка нашей п’гекрасной Импе’гии гниет! Мы те, кто спасет нашу Импе’гию! Те, кто сделает ее лучше. Свободнее! Сп’гаведливее! Мы ждали достаточно. Настало в’гемя действовать. И это сегодня! — переводя взгляд с одного лица на другое, Шерубен делился своей уверенностью и силой с каждым, кто стоял перед ним. Этим людям он доверяет свою жизнь, эти люди вверяют ему свои. — Мы — новое поколение Импе’гии! Мы — новая жизнь и сила. Мы те, кто сломает изжившие себя устои и создаст для себя и своих потомков новую, не’гушимую Импе’гию для всех. — вскочив в седло своей рыжей кобылы, дез Альби поднял руку вверх, призывая к спокойствию. — Те, кто стоят за господином Хорном, Вы отп’гавляетесь в цент’г го’года. Уничтожьте знаки и символы ста’гого ми’га, не оставьте ничего, что напоминало бы о жадных свиньях, п’гавящих нами. — Густаф чуть кивнул головой и широко улыбнулся брату, натягивая поводья. Они никогда не расставались и в этом бою собирались сражаться плечом к плечу. — Стоящие за господином Адамсом, пусть на’год услышит и пойдет за нами. Найдите тех, кто готов с’гажаться и биться сегодня за себя, свою семью и свою Импе’гию. — Адриан широко улыбнулся, тряхнув кудрявой головой. — Все остальные идут за мной к импе’гато’гскому дво’гцу. Собьем ко’гону с головы ти’ана и деспота. — холодный воздух обжигал горло, на щеках выступил румянец, а кончик носа немного покраснел. Глупый юнец. — За себя! За семью! За Импе’гию! — пришпорив коня, лидер восстания полетел в сторону столицы, следом за ним, вздымая снег, выкрикивая лозунги неслось его войско.
Они ворвались в город с криками и шумом под разлетевшийся во все стороны боевой клич трубы, озаренные лучами крова-красного солнца. Ледяной воздух обжигал горло и кусал за лицо. Сердце стучало где-то в висках, а обветренные и потрескавшиеся губы растягивались в широкой улыбке при взгляде на то, как одно за другим загораются окна в темных домах, как на улицы выбегают горожане. Кто в одной сорочке, кто завернутый в одеяло, кто испуган, а кто напротив восторжен. Столица просыпалась и начинала гудеть, как перепуганный улей. То там, то здесь раздавались восторженные крики поддержки, а в небо взмывали плотно сжатые кулаки, требующие возмездия. Но были и те, кто, хватая выбежавших детей в охапку, прятались вместе с ними в доме, плотнее закрывая ставни и запирая двери на тяжелые засовы. Шерубен не винил их. Покорность передавалась во многих семьях из поколения в поколения, вскармливаясь в младенцах вместе с молоком матери.
-Долой Ма'гка Т'гетьего!  — выкрикивает дез Альби, и крик рыжего лидера поддерживает хор голосов, в который вплетаются все новые и новые ноты. – Импе'гия для людей! Импе'гия для нас! – вперед по заснеженным улицам, между просыпающимися домами, из окон которых выглядывают удивленные и растерянные лица. – С'гажайтесь за себя и свою семью! — и множество подобных этой фразе призывов раздаются со всех сторон столицы, будя народ, призывая его поднять и сражаться, но в этот раз ни за кого-нибудь, а только за себя. – Импе'гато'г недостоин Импе'гии! — а собственный голос оглушает, сливаясь с криками других. Почти не разобрать слов. Не отдельные крики, а рев. Дикий рев зверя, необузданного и безумного. Зверя, что раньше молчал и лишь недовольно пофыркивал, а теперь встал на задние лапы, издав воинственный рев. Зверь–восстание несся по улицам, стучал в двери и окна, разбивал камнями и выстреливал в дома тех, кто были чересчур самоуверенны и даже не подозревали о том, что их власть может пошатнуться в одно раннее зимнее утро. Зверь ревел и кричал, с каждой минутой становясь все больше и злее.
Бунтующие ломали статуи бывших правителей на улицах города, срывали и поджигали флаги и гербы. Улицы столицы наполнились криком, шумом, выстрелами, запахом пороха и огня. Река восставших разлилась во все стороны, и не было ни одной улицы, ни одной площади, ни одного маленького переулка, в котором не звучали бы революционные лозунги. За себя. За семью. За Империю!

За ними бежали следом. Совсем еще мальчишки, вооруженные палками, дубинками и собственной юношеской горячностью. Мужчины, виски которых только-только тронула седина и которые не забыли всех ужасов войны, просыпаясь по ночам с криками от воспоминаний, рвущих душу на клочья, сжимали пальцами древки топоров и секир. Женщины, не дождавшиеся с войны своих мужей, сыновей и братьев, но продолжавшие верить, что рано или поздно дверь заскрипит и порог переступит знакомый голос, в дрожащих от гнева руках держали вилы и лопаты. Каждого из них гнала вперед и подстегивала своя боль, своя обида, свое отчаяние. Но в этом гуле голосов и ярости границы между эмоциями размывались, и гнев становился их общим оружием, острие которого было направлено на осунувшееся и постное лицо Марка Третьего и всех тех идиотов, что защищали его бессмысленную жизнь. Его бессмысленное правление. Пришпорив кобылу, дез Альби полетел вперед. Его рыжие волосы, словно всполохи пламени, вели за собой людей, а громкий, искаженный картавостью голос перекрывал собой хлопки выстрелов и запах пороха. Шерубен не боялся. Сжимая в руке прохладную гладь рукоятки пистоля, он совершил свой первый выстрел в широкую грудь защитника власти Марка Третьего. Сдавленно ухнув, словно огромный филин, мужчина накренился на бок, съезжая с седла, и обезумевшая от страха и выстрелов лошадь потащила его обмякшее тело по центральной площади, утопающей в людях и возмущении. Крики людей смешивались с испуганным ржанием коней и нескончаемой чередой выстрелов. Город полыхал. Огонь перекидывался с крыши на крышу. С одного сердца на другой. На подступах к площади, подняв руку вверх, дез Альби выстрелил в воздух, и это послужило сигналом. Лавина людей, большая часть из которых была вооружена одной лишь отвагой и злостью, обрушилась на сторонников короны.
-Впе'гед! Ни шагу назад! За ними го'год, а впе'геди вся Импе'гия! — он срывал голос. Кричал до боли. До слез в углах глаз. До дрожи во всем теле. Подпитывая огонь в сердцах людей, которые доверили ему свои жизни. Свою судьбу. И свое будущее. Он не мог их подвести. Слишком хорошо он выучил этот урок в академии. — За себя! За Семью! — и толпа ответила ему: "ЗА ИМПЕРИЮ!". Выстрелы раздавались со всех сторон. Одна из пуль почти задела Шерубена, но он успел вовремя увернуться, избежав смерти. Только не так и только не сегодня. Прищурившись и крепче сжав поводья, дез Альби стрелял по противникам, оглушенный залпами и криками. Кричали от боли, от страха, от гнева и бессильной ярости. Кричали, умоляя, и кричали, проклиная. Рот заполнила вязкая и липкая кровь из прокушенной нижней губы. Облизав губы, Шерубен направил Патрицию в гущу сражения. Лицо дез Альби обычное бледное, усеянное россыпью веснушек, пылало. Краем глаза Шерубен выцепил в толпе Адриана. Слава Богу, он еще жив и даже не ранен. Мальчишка размахивал саблей, а его юное лицо, перепачканное в чужой крови и боли, было искаженно ужасной гримасой ненависти и злости, делавшей его непохожим на самого себя. Где-то недалеко над толпой раздавался громогласный крик Густафа, которому вторил Эллиот. Живы. Они еще все живы. Это придавало уверенности и вселяло надежду. Заткнув пистолет за пояс, дез Альби вытащил из ножен шпагу, с размаху пронзая ею шею несущегося на него кавалериста.
-Впе'гед! — площадь тонула в пороховом тумане. То там, то здесь вскрикивали всполохи огня, и кто-то падал на землю навзничь, бесшумно или с чьим-то именем на обескровленных губах. Их окружали. — Не сдаваться! — Шерубен рычал. Рукава его камзола багровели от чужой крови, сердце стучало в висках, а крики буквально разрывали горло. — Де'гжаться вместе! И только впе'гед! — боль полоснула его по щеке, и он обернулся, встречаясь взглядом с дю Валем. Лорель дю Валь.
В самый первый день занятий он отчитал его за чересчур длинные волосы и собственноручно состриг их тяжелыми садовыми ножницами, не особо заботясь об эстетической составляющей прически. В отместку дез Альби выпустил коня дю Валя из конюшни, и тот, отличаясь дурным и безумным нравом — конь, а не Лорель, хотя и у того характер был не сахар — разрушил сарай и перепугал кобыл, а за одно и нескольких особо впечатлительных первокурсников. За это Шерубена первый раз отправили в карцер и прописали пятнадцать ударов плетью. На втором занятии мужчина проехался по его камзолу и не умению застегивать пуговицы, и пока все остальные курсанты отрабатывали удары, дез Альби сидел на земле и застегивал-расстегивал пуговицы до кровавых мозолей и зубного скрежета. На следующей день у месье дю Валя пропали все пуговицы с одежды, а дез Альби избежал наказания исключительно по той причине, что его не удалось поймать за руку. На третьем занятии Шерубен наконец-то был поставлен в строй рядом со всеми, но пристальный взгляд Лореля дю Валя преследовал его на протяжении всех пяти лет, что дез Альби провел в академии. Месье дю Валь обучил его многому, в том числе никогда не бояться врага, который сильнее тебя.
Бунтовщики терпели сокрушительное поражение. Палки против сабель. Горячность против опыта. Ярости против холодного расчета. Часть людей, покидав "оружие" на землю, кинулись в рассыпную, пытаясь спасти свои жизни. Их настигали выстрелы в спины или притаившиеся в проулках мушкетеры, которым велели перекрыть пути к отступлению. Пороховая пелена таяла, и воздух, пропитавшись запахом крови, мочи и экскрементов, стал тяжелым и едким. Люди задыхались от зловония смерти и вдруг настигнувшего их отчаяния. Они продолжали сражаться. Вонзали вилы в груди солдат, избивали их дубинками, и тут же сами падали наземь, убитые метким выстрелом в голову. Быстро. Это было слишком быстро. Издав нечеловеческий крик, больше напоминающий рев раненного животного, загнанного в угол, дез Альби кинулся наперерез небольшому отряду солдат, теснивших восстание к стенам дома. Раздался выстрел, и Патриция, истошно заржав, свалилась на землю, истекая кровью. Ее рыжая шерсть заполыхала багровыми пятнами на вздымающейся в неровном дыхании груди. Ее смерть была мучительной, но быстрой. На войне нет времени оплакивать верных друзей.
-Шерубен. — рывком вытащив Дез Альби из-под лошади, Густаф тут же выстрелил куда-то в сторону, разрезая воздух чьим-то болезненным вскриком. — Все кончено. — камзол Хорна багровел от крови. Густаф дрожал. — Эллиот, он... – молодой человек не успел договорить. Не вскрикнув, а скорее закричав как-то птичьи, он выронил из раненой руки пистолет, заваливаясь на бок и тщетно пытаясь зажать кулаком кровоточащее плечо. Зверь революции, который мчался по улицам, оставляя в снегу глубокие следы, сейчас лежал на площади и истекал кровью вместе с Густафом, Эллиотом и многими другими юнцами, решившими, что они могут изменить мир. Вот только дез Альби не хотел менять весь мир. Он только хотел, чтобы жизнь в Империи стала лучше. За себя. Содранные в кровь пальцы сжали рукоять шпаги. За семью. Поднявшись на ноги, дез Альби с шумом втянул колючий от холода воздух. За Империю! Он кинулся в бой. Как всегда, неправильно держа шпагу. Ничего не изменилось. Через тридцать минут восстание было подавлено окончательно. Зверь революции, лежа в горящем от крови снегу, сдавленно хрипел.
-Господин дю Валь. — подойдя к графу, офицер кавалерии сдержанно кивнув головой, пытаясь скрыть невольно проскользнувшую ужимку боли. Он был ранен, и каждый вздох причинял ему боль. — Предводители восстания схвачены. — рукой с зажатой в ней шпагой Ибер указал на сидевших в центре площади молодых людей. Один из них, раненный в плечо, громко причитал, выкрикивая имя "Эллиот!". — Остальные участники или убиты, или взяты в плен. — подростки, мужчины, женщины, истекающими слезами и кровью, сидели в багровых сугробах под прицелами ружей и не смели пошевелиться. Надежда покинула их. Всех, кроме одного. Шерубен сидел на коленях с упрямо выпрямленной спиной и задранной головой. Его медные волосы слиплись от крови на правом виске и затылке, длинная, но не глубокая ссадина пересекала его щеку, а под левым глазом наливался цветом синяк. Камзол дез Альби был разорван, рубашка пропитана кровью, а руки крепко связаны за спиной. Но даже сидя на коленях с приставленным к шее острием шпаги, Шерубен смотрел вперед с непоколебимым вызовом.
-Импе'гатоская подстилка. — когда Ибер и дю Валь приблизились к ним на расстояние вытянутой руки, дез Альби сплюнул под ноги своего бывшего преподавателя и усмехнулся, обнажая перепачканные кровью зубы. С его кровоточащих губ уже почти сорвалось очередное оскорбление, но стоящий рядом с ним мушкетер не выдержал и, прежде чем Шерубен открыл рот, ударил его рукоятью ружья по лицу.

Боль обожгла лицо, и из разбитого носа побежала кровь. Скапливаясь над верхней губой, она тяжелыми каплями падала вниз, растекаясь кляксами по коленям дез Альби, не опустившего головы и смотрящего дю Валю прямо в глаза. Молодой мушкетер, видимо сочтя это за открытое неуважение, занес руку для второго удара, но осиплый окрик Лореля заставил его подчиниться, чересчур медленно опустив руку с ружьем. Шерубен не чувствовал ни боли, ни страха, ни усталости. Его переполняли кипящий гнев и жгучее непонимание. Как мог такой человек, как Лорель дю Валь, человек, которым он восхищался, человек, на которого стремился быть похожим, мог быть таким слепцом и идиотом?! Неужели дю Валь не видел куда катиться Империя под правительством Марка Третьего? Неужели не задыхался от всего этого лживого смрада и приторной фальши, которыми провоняла верхушка власти? Неужели он был настолько горд, что не мог признать того, что его верность короне была самой большой ошибкой его жизни? Да, когда-то он сражался за свою Родину, за императора и народ Империи, но теперь времена изменились. И император не был частью Империи, а это гнилое болото, в котором утопали бедняки и простые жители, мало кто мог назвать своей родиной. Поджав свои бесцветные, почти обескровленные губы в тонкую полоску, дез Альби поднялся на ноги, скинув со своего острого плеча руку мушкетере. Он сам. Выпрямившись и разведя сведенные болью плечи, Шерубен окинул площадь взглядом. Окровавленные мундиры лежали вперемешку с пропитанными кровью крестьянскими рубашками и платьями. Последних явно было больше. Снег полыхал от крови. Сдавленно хрипя и захлебываясь розовой пеной в предсмертной агонии бились лошади. А солнце катилось к закату, и казалось, что сами небеса пропитались кровью насквозь.
Проходя мимо дю Валя, дез Альби гордо вскинул голову, как если бы не его войско было разгромлено, как если бы не его друзья лежали мертвыми на земле, как если бы не он сам ехал на встречу своей смерти в скрипучей телеге, направившийся в сторону тюрьмы. Больно ударившись сбитыми коленями о тонкий настил соломы на дне телеги, Шерубен перевел взгляд с мушкетеров, толкающий еще живых повстанцев к трупам, на упавшего рядом с ним Адриана. Он был похож на маленького и перепуганного ребенка. Крупные слезы бежали по его щекам, оставляя мокрые тропы по перепачканному порохом и кровью лицу. Острые плечи Адамса содрогались от беззвучных рыданий, и дез Альби жалел о том, что его руки связаны, и он не может успокоить юношу, обманув его, что с ними все будет хорошо. Что их ожидает впереди? В лучшем случае Адриана и Густафа отправят в ссылку в Северные земли, в худшем — они вместе с ним поднимутся на эшафот и опустят свои головы на плаху, отдавшись на милость палача. Плечо Шерубена промокло от горьких слез Адриана. Дез Альби собирался взять всю вину на себя и хоть как-то защитить своих друзей, которых он подвел. Горечь наполнила рот Шерубена, и он сглотнул ее, морщась от разочарования. Они были слишком самоуверенны. Густаф, привалившись спиной к деревянной стене телеги, что-то бессвязно лепетал, и в этом безумном бреде отчетливо было слишком только лишь одно имя. Эллиот. Эллиот. Эллиот. Впервые за двадцать пять лет своей жизни Густаф ван Хорн узнал, что такое настоящее одиночество. До этого дня он никогда не был один. Осиротевший близнец. Он выл и не сдерживал рыданий, раскачиваясь из стороны в сторону и ударяясь затылком о стену телеги. Разум покидал Густафа. Возможно, его отправят в богадельню. Но разве это жизнь? Присмотревшись к Густафу внимательнее, дез Альби побледнел. Его рана выглядела отвратительно. Если ему не помогут, то он не доживет и до следующего утра. Но может оно и к лучшему? Крик, вставший поперек горла, Шерубен с усилием проглотил. Ослабленный разум Густафа не выдержит пыток в каменном подполье. Пусть лучше он умрет этой ночью, воссоединившись с братом. Стыдливо и малодушно отведя взгляд в сторону, Шерубен посмотрел на уродливое здание, казавшееся неким отвратительным наростом на лице столицы. Тюрьма. Телега остановилась, и громкий, режущий барабанные перепонки голос, велел им вытаскивать свои задницы. Первым из телеги выпрыгнул Адамс, следом за ним дез Альби. Густаф то ли не расслышал приказа, то ли не понял его, то ли у него попросту не хватило на его выполнение сил. Молодой человек остался лежать на дне повозки.
-Не т'гожь его! — когда в телегу поднялся один из надсмотрщиков тюрьмы, решив выволочь "упрямого аристократишку" за шкирку, Шерубен зашелся в диком лае. — Убе'ги от него свои ублюдочные 'гуки! — вырвавшись из не цепкой хватки приставленного к нему старика, дез Альби взлетел в телегу, накинувшись на мужчину со спины. Его руки были связаны, и он мог только изрыгать проклятья и сыпать укусами. Не самое лучшее ведение боя. Надсмотрщику хватило нескольких точных ударов под дых, чтобы Шерубен свалился на пол повозки, почти коснувшись своим носом заостренного носа Густафа Хорна. Тот, черт бы его подрал, еще дышал. Схватив дез Альби за ворот камзола, солдат выволок его из телеги, при этом отвесив еще парочку увесистых ударов по лицо. Следом за Шерубеном на брусчатку надсмотрщик выкинул Густафа, подобно мешку картошки. Их заставили встать. Хорн не мог этого сделать, и его просто поволокли следом за ними во тьму казематов. Как и велел дю Валь, их рассадили по разным камерам и приковали к стенам за руки. Широкие металлические обручи наручей впились в кожу запястий до боли. До дез Альби через стену доносилось бормотание Густафа и сдавленно-уставшее всхлипывание Адриана. На некоторое время это были единственные звуки, разбавляющие тишину тюремного подвала. Неожиданно раздался скрежет отпирающегося засова, и на смену тихому всхлипыванию Адриана пришел его истошный вопль.
-Что п'гоисходит?! Ад'гиан?! — Адамс звал его. Его звонкий голос пробивался сквозь удары, каменные стены и бился перепуганной птицей о клети камеры. — П'гек'гатите! Импе'гато'гские потаскухи! Сучьи дети! Не т'гожьте его! — собственный голос разрывал барабанные перепонки и казалось был способен проломить каменные стены. Дез Альби рвался, метался на цепи, отчего тяжелые оковы стирали кровь на его запястьях до мяса. — Ад'гиан! — снова раздался скрип, на этот раз запирающегося засова, и воцарилась тишина. Шерубен ждал, что теперь зайдут к нему, и тогда он хорошенько им отомстит за каждый вскрик Адамса, но засов на его камере оставался закрытым еще почти целый час. Когда эхо голосов докатилось до его камеры, дез Альби дернулся, словно пытаясь сорваться с привязи. Боль и кровь толстыми корками облепили его лицо. В горле пересохло. А запястье нестерпимо жгло. Он узнал де Валя еще до того, как тот ответил солдату на вопрос. Возможно, он не мог хорошо разглядеть его лицо из-за кровоподтеков вокруг глаз, но это пощечину Шерубен не перепутал бы ни с чьей другой. От пощечин Лореля дю Валя голова начинала трястись как у тряпичной куклы, а в ушах принималось звенеть. Дез Альби получил не менее двух сотен этих пощечин, и только один раз дю Валь забыл снять перстень.
Шерубен тогда обучался уже на втором курсе академии. Был самый разгар зимы, и их, курсантов, которые исправно вели себя на протяжении месяца отпустили в увольнительную в город. Поразительно, но в тот месяц дез Альби действительно причинял не так уж много хлопот, и, скрипя сердцем, ректор протянул ему увольнительную. Пообещав не опозорить честь мундира, мальчишки вскочили в седла и понеслись в город, громко хохоча и пьянея от чувства свободы. Шерубен действительно не хотел в тот день неприятностей, но они нашли его сами в одном кабаке, где он не сумел во время захлопнуть рот и пойдя на поводу своей уязвленной гордости вызвал насмехающихся над ним и его сокурсниками университетских пижонов на дуэль. Было решено, что они будут фехтовать на окраине города этим вечером. Своим секундантом дез Альби выбрал Эллиота. Уж лучше бы он потратил время на то, чтобы отыскать под одной из девичьих юбок Густафа. Когда настал час дуэли, его секундант задерживался, и Шерубен, простив Эллиоту его мягкосердечие, сказал, что будет драться без поддержки. Но не успели они обменяться взаимными любезностями, предписанными этикетом дуэлентов, как на заснеженной поляне верхом на Кортесе появился дю Валь. Пристыженный Эллиот с покрасневшими от стыда и оплеух ушами тушевался сзади, робко перебирая поводья своей кроткой кобылы и не решаясь смотреть дез Альби в глаза. Эта дуэль была вне закона по многим причинам, но в частности и потому, что Шерубен не был совершеннолетним, о чем он, разумеется, умолчал, вызывая обидчиков на дуэль. Рука дю Валя не дрогнула ни разу. Ни когда он сражался за дез Альби в этой нелепой дуэли, одержав победу через пятнадцать минут. Ни когда с размаху ударил Шерубена по щеке, вспарывая его бледную кожу тяжелым перстнем-печаткой. Ни когда, взяв коня дез Альби под узды, уводил его следом за собой, оставляя мальчишку в полном одиночестве на покрытой снегом и осколками гордости поляне. До академии Шерубен добирался пешком, не догадываясь о том, что, если бы он не пришел к ночи, дю Валь отправился бы его искать.
-Значит плохо учили. — посмотрев на Лореля дю Валя из-под сведенных к переносице бровей, дез Альби облизал свои пересохшие и разбитые губы. Чертовски сильно хотелось пить.  — Что Вы здесь забыли? Валите об'гатно под юбку вашего любимого импе'гатога, да хо'гошенько вылижите его ботинки, как подобает послушной псине. — сомкнув губы, Шерубен, что есть силы дернул головой пытаясь освободиться от хватки дю Валя, сжимающего его волосы на затылке.

Месье дю Валь крепче сжал его рыжие, словно бы отмеченные солнцем волосы, и дез Альби болезненно поморщился, тихо шипя от боли в затылке. Послушно задрав голову, он смотрел в отмытое лицо Лореля дю Валя и мечтал отыскать в нем признаки презрения, ненависти или злобы. И не находил. О, какое облегчение Шерубен испытал бы, удайся ему найти в глазах своего бывшего и горячего любимого наставника хоть толику брезгливости или ярости. Тогда он смог бы поносить его, не кривя душой, и сердце не сжималось бы в ледяные тиски отчаяния. Дез Альби сумел бы защититься, не почувствовав себя нашкодившим курсантом, которого схватили за шкирку во время очередной проказы и потащили к скамье, чтобы пройтись парой десятков горячительных по белой аристократичной заднице. Ему было бы проще ненавидеть своего врага, который подавил бунт и привел его в черноту темницы. Но склоненное над ним лицо дю Валя было искажено не презрением, а болью и отчаянием, как если бы он, Шерубен дез Альби, был сражен смертельной болезнью, и граф пришел навестить его в постели, прекрасно понимая, что следующей встречи не будет. Но разве эта скорбь в глазах Лореля дю Валя не оправдана? Разве его ученик не болен смертельной болезнью, зовущейся революцией? Эта ужасная болезнь в разные годы погубила ни одно горячее и юное сердце. Лечение от этой ужасной проказы есть, и название ему — смерть. Цепи протяжно и сочувственно задрожали, когда дю Валь откинул своего бывшего ученика в сторону, и тот уперся своим испещренным веснушками и ссадинами носом в холодные каменные плиты камеры. Лучше бы Лорель его избил, а не загонял под кожу раскаленными иглами свое разочарование. Душа дез Альби кровоточила и истекала болью ничуть не меньше, чем его тело.
-Тогда п'гсоединитесь к этой п'газдной свинье! Повеселите напыщенных идиотов оче'гедной исто'гией о своей славной победе. 'Гаскажите, как утопили площадь в к'гови детей и женщин! Идите! Я не желаю Вас видеть! — впившись обломанными до мяса ногтями в камни, покрывающие пол камеры, Шерубен вцепился испепеляющим взглядом в спину дю Валя. Он не хотел и не желал понимать ни чувств, ни страданий этого мужчины, иначе дез Альби не нашел бы в себе сил, чтобы выгнать его отсюда, избавив от мучительного созерцания своей растоптанной гордости в окружении разрушенных надежд и мечтаний. Шерубен знал, что Лорель дю Валь возлагал на него большие надежды. И он пытался доказать, что не зря! Но ничего не вышло...
-Я полез туда, куда у Вас не хватило духа влезть, месье дю Валь. — это прозвучало с нескрываемым упреком. Дез Альби винил графа в малодушии, обвинял в слепой верности короне и слепоте в то время, как на самом деле глаза дю Валя были широко раскрыты. Шерубен не забыл ни одного их разговора, ни одного ответа на свои вопросы, ни одной невольно или непреднамеренной брошенной фразы. Оброненные Лорелем сомнения как семена прорастали в душе дез Альби, с годами превратившись в огромное дерево, плоды которого ученик и учитель пожинали этой кровавой ночью. Плоды горчили порохом и были на вкус соленными с легким металлическим привкусом. От их вкуса мутило и выворачивало нутро, но их ели, ими объедались изголодавшиеся по переменам люди.
-Я сделал это не для того, чтобы войти в исто'гию. Мне наплевать будут обо мне помнить или нет! Я только хотел изменить хоть что-то к лучшему. — дез Альби не кривил душой. Это не было пустым бахвальством или словами ради слов, он действительно наивно — да-да, наивно — полагал, что сможет своим поступком изменить жизнь в Империи к лучшему, и свято верил в то, что..: — Почему Вы не 'газвен'гнули войско? Почему не нап'гавили ост'ие своей сабли в об'гатную сто'гону? Почему, сэ'г? — это звучало с усталым упреком и детской обидой на взрослого, который не поддержал его, который подвел, посчитав за лучшее, не закрыть глаза – о, если бы только дю Валь просто отвернулся, как  и многие другие – а устроить прилюдную порку. Дез Альби был готов умереть, как на сражении на площади, так и на помосте эшафота.
Дю Валь метался по камере. Отойдя было к стене, он уже через несколько минут вернулся обратно, почти упершись своими идеально начищенными сапогами в перепачканные кровью, порохом и талым снегом колени дез Альби, невольно вспомнившего, как Лорель дю Валь — спокойный, извечно собранный и непоколебимый Лорель дю Валь — точно такими же нервными шагами мерил крохотную палату в больничном крыле, куда Шерубен угодил на третьем курсе после того, как свалился с крыши конюшни. Дю Валь мог сколько угодно твердить, как попугай: объяснитесь, месье дез Альби — тот ничего не отвечал, храня в своем молчании постыдную тайну о тетради со стихами  младшекурсника, которую парочка будущих кавалеристов закинула на крышу конюшни лишь глупой шутки ради. Тем зареванным и сентиментальным младшекурсником был Адриан, чьи всхлипывния и крики больше не доносились до камеры дез Альби. Шерубен застал Адамса за попыткой забраться на тополь, широкие ветви которого тянулись почти до самой крыши конюшни, и, оттеснив плечом, попросил подержать камзол, пока он будет карабкаться на крышу. В тот раз дез Альби отделался лишь легким сотрясением, теперь же ему грозило и вовсе лишиться головы.
-А что я должен объяснять Вам, г'гаф дю Валь? — пальцы Лореля, с застрявшей под ногтями кровью и грязью, комкали на груди дез Альби его рваный мундир и грязную рубашку. — Я не мог больше это те'гпеть. Бедность, болезни, 'газ'гуху, п'гик'гытые богатыми пьянками и изв'гащениями. Вы думаете, я пото'гопился? А сколько еще можно было ждать?! Импе'гия ждала достаточно. И в этом ожидании Вы ее подвели. — дю Валь хватался за его одежду, сжимал ее пальцами до побеления костяшек, словно чьи-то невидимые властные руки могли вырвать из его хватки дез Альби и отправить на плаху до того, как он успеет раскаяться в своей очередной ошибке. Но Шерубен не собирался раскаиваться. Для того, чтобы раскаиваться, нужно хотя бы чувствовать себя виноватым. — Вы попытались бы меня отгово'гить. Не спо'гтье! Я знаю, что это так. Вы слишком любите свое славное п'гошлое, месье дю Валь, и ни че'гта не думаете о бесславном будущем. Не т'гогайте меня. — цепи зазвенели, и дез Альби накрыл своими руки ладони Лореля, пытаясь разжать его пальцы.
-Зачем Вы п'гишли? Читать мне нотации? Так для них слишком поздно, и у меня не то наст'гоение. — после того, как на третьем курсе Шерубен дез Альби чудом избежал исключения, контроль его успеваемости и поведения полностью лег на плечи дю Валя. Каждая оплошность, дерзость, упрямство дез Альби отражались на Лореле дю Валь, и тот неукоснительно исполнял роль строгого, но справедливого родителя. Со временем стало ясно, что Шерубена не пугает физическая работа и практическое любое наказание он способен перевести в игру или очередную проказу. Когда ему наказывали натереть пол, дез Альби тратил на это столько воска, что паркет превращался в каток. Если ему приказывали нарубить дрова, то не проходило и часа как у поленниц начиналось соревнование за звание самого сильного древоруба среди первогодок. И вел его, конечно же, Шерубен. Чистка картошки, как и любая работа на кухне приводила к играм в карты, после которых довольный дез Альби дрых у печки, а проигравшие поварята драили котлы и чистили картошку. Физические наказания не страшили Шерубена, хотя на него всегда можно было повлиять через порку соучастника устроенного им безобразия. Но самым страшным, по-настоящему мучительным наказанием для дез Альби было отстранение от занятий фехтования. От Лореля дю Валь.

-Но так меняю ми'г я. — он ответил спокойно, на самом деле с трудом выталкивая слова через саднящее горло. Дез Альби привык кричать. Он всегда говорил достаточно громко, даже если пытался шептать. Ни раз его отчитывали на занятиях, когда он пытался перекинуться всего лишь парой словечек с соседом, а в итоге начинал громко возмущаться и размахивать руками, доказывая свои мысли. Шерубен разгорался как сухой, высушенный на солнце хворост. Достаточно было лишь одной спички, лишь одного неверного или неправильно сказанного слова, и пламень речи дез Альби было не остановить. Поэтому они ему и поверили, поэтому и пошли за ним. Братья Хорн, Адриан и многие-многие другие молодые аристократы, отыскавшие в пламенной речи Шерубена, произнесенной в кабаке под гул пьяниц и хохот девиц, отклик своих собственных мыслей и идей, которые они просто не решались озвучить. Дез Альби был их голосом. Громким, уверенным и четким до самого последнего мига. Когда Шерубен начинал говорить, его лицо разгоралось от приливающей к ней крови, глаза начинали гореть, всклокоченные волосы напоминали языки пламени, а его картавость будто бы исчезала, переставая бить по ушам. Дез Альби умел приковывать к себе внимания людей и завоевывать их сердца, и сегодня он доказал это, когда за его маленьким войском начали идти простые люди, нехитро вооруженными тем, что первым попалось им под руки. Все они — подростки и старики, мужчины и женщины — разгорелись от слов-угольков, разбрасываемых Шерубеном, и поверили ему. Поверили в то, что их отваги и решимости хватит для того, чтобы изменить целую Империю. Как же они ошибались, как ошибался сейчас дез Альби, лежащий на холодном полу после того, как дю Валь в очередной раз хорошенько встряхнул его и отбросил от себя. Казалось, что месье дю Валь разрывается между желанием ударить его и прижать к себе, закрыв в объятиях над склонившейся над головой Шерубена смертью. Он мог бы умереть уже не сотни, а целые тысячи раз. Дез Альби мог заразиться от младшего брата, с которым он делил спальню, чехоткой, но смерть обошла его стороной. Шерубен мог покинуть этот мир чуть ли не после каждой второй своей выходки. В конце концов, его могли убить на одной из тех бесчисленных и бессмысленных дуэлей, благодаря которым он приобрел славу заядлого дуэлянта и любимца фортуны. Он мог бы умереть десятки, сотни и тысячи раз, но умрет только один. Через несколько дней, часов или недель. Это уж как будет угодно Его Величеству Марку Третьему.
-К Вам? — дез Альби усмехнулся и помотал раздираемой от боли головой. — Месье дю Валь, п'гийти к Вам за помощью значило бы положить голову на плаху, не сделав ни единого выст'гела. Вы не дали бы мне начать 'геволюцию или... — "или взяли бы все на себе". Шерубен не смог продолжить эту фразу, не решился признаться в том, что в нем взыграла сразу несколько противоречивых чувств. Одно из них было тем самым юношеским упрямством, толкающим молодых людей на безрассудство, желая доказать, что они тоже на что-то способны. Второе было куда сложнее. По слухам, Император собирался повысить дю Валя до генерала, а вместе с повышением чина в жизнь приходит не только слава, но и шпионы, доносчики и пастухи, следящие за каждым шагом и доносящие о нем погрязшему в паранойе Марку Третьему. Советоваться с дю Валь было опасно для них обоих. Если бы намеки на революционное настроение дошли бы до императора раньше времени, бунт был бы подавлен в самом зачатке, а дю Валя... Нет. Лорель дю Валь отыграл свою войну, а это было его сражение. Битва Шерубена дез Альби.
-Это не я заставил Вас идти п'готив меня. Я хотел, чтобы Вы 'газве'гнулись. — от стен и потолка камеры тянуло ледяным холодом, забирающимся под изорванный камзол, отяжелевший от крови и снега. Холод сжимал в своих тисках, покрывая кожу мелкой дрожь. Ночь будет холодной. Почти смертельной. И Шерубен невольно подумал о Густафе, с облегчением осознав, что тот не переживет этой ночи. Ему было бы еще спокойнее, если бы он знал, что Хорн будет не один в камере, что рядом с ним будет человек, способный успокоить, унять тревогу, снять боль одним своим ласковым прикосновением. Но Эллиот был мертв. Он умер в толпе бунтующих, но в полном одиночестве. Как это случилось? В него выстрелили? Или пронзили саблей? Он попал под копыта лошади? Или пытаясь кого-то спасти, сам распрощался со своей жизнью? Эллиот Хорн был невинен как ребенок и сердце его было огромным и теплым. Господь примет его с распростертыми объятиями, а дева Мария успокоит в ожидании брата, мечущегося в безумной агонии в затапливаемой холодом камере.
Дю Валь, прижав его к полу, вцепился пальцами в рубашку на груди. Пальцы бывшего преподавателя фехтования дрожали, но Шерубен не заметил этого, пока Лорель не перестал вдалбливать его в пол удар за ударом. Боль растеклась по спине, согревая. Благодарю Вас, сэр. Дез Альби произнес бы это насмешливо вслух, если бы не заметил искажающей лицо графа боли. Отчаяния, которому мужчина не мог найти иного выхода. Сведенные судорогой пальцы, напоминавшие птичьи когти, комкали рубашку и камзол, натягивая ткань до хруста после каждого удара. Винил ли он себя в революции? В ее начале или ее стремительном крахе? Чувствовал ли на губах горькое разочарование от вида своего курсанта, закованного в цепи, когда он сам приказал это сделать? Сможет ли спать этой ночью и насколько спокойным будет его сон? Вопросы, вопросы, вопросы, на которые дез Альби не имел права получать ответы.
-Я 'газбудил свою ст'гану, сэ'г. —  дез Альби выдохнул эту правду, поднимаясь и медленно садясь вместо со скрипом цепей, вторящим каждому его движению. — Импе'гия п'госнулась и пошла за мной следом. Она бежала по улицам, она к'гичала, она д'галась и билась. Вы же сами это видели, месье дю Валь. — задрав голову, Шерубен посмотрел мужчине в глаза и самодовольно улыбнулся. — Возможно, сегодня 'геволюция п'гоиг'гала, и я ум'гу за это, но завт'га начнется новая 'геволюция. И 'гано или поздно Ма'гк Т'гетий будет све'гнут. — ему хотелось кричать об этом, но силы были почти на исходе. Дез Альби устал, хотя из последних сил старался крепиться и сидеть с гордо выпрямленной спиной. Он опустил плечи лишь тогда, когда дю Валь покинул его камеру. Сбитые до крови и мяса пальцы коснулись дорогой ткани мундира, еще хранившей тепло и запах дю Валя. Прикрыв глаза, Шерубен зарылся носом в грубую ткань и шумно втянул носом запах пота и тела мужчины, гулкие шаги которого эхом долетали до его камеры. Через несколько минут, а может и часов — время в темноте темницы вело себя крайне превратно — дверь его камеры открылась и внутрь вошел мужчина примерного одного с дю Валем возраста. Не говори ни слова он поставил перед дез Альби железный поднос с двумя тарелками, напоминающими миски для собак. Одна из жестяных посудин была заполнена непонятного цвета жижей, в которой плавал бесформенный кусок переваренного мяса и несколько крупных ломтей моркови и лука. На дно второй была налита вода, словно бы собранная из-под водостока. Есть не хотелось.
-Жри, паскуда. — дез Альби среагировал на голос. Подняв голову, он прищурился, силясь разглядеть говорившего, и он узнал его. Месье ван дер Бейль. — Я так и знал, что когда-нибудь ты окажешься здесь, сученыш. Такие как ты, только зря жрут казенную пищу, а потом воротят нос от императора, который о них заботится. Жри я сказал. — Кларенс ван дер Бейль прошел войны, истощившие империю, с отличием и остался верен императору даже после того, как у него не осталось ничего, кроме титула и звания. Все деньги сгорели в войне, а еще на азартном столе и в публичных домах. Ван дер Бейль был отличным слугой своего императора. Такой же пропойца, грубиян и извращенец. После войны он остался служить в армии, но, благодаря своей любви к карточным играм и выпивке, был бы исключен и разжалован с позором, но его спасли имеющие медали за заслуги перед Его Величеством. Кларенса ван дер Бейля отправили на службу в Высшую Имперскую Военную Академию. Он был тем человеком, который снился курсантам в кошмарных снах. Месье ван дер Бейль заведовал карцером и всем, что к нему прилагалось. До него на этой должности работал старик, отличавшийся особой жалостью к курсантам и относящийся к ним скорее, как к детям, а не солдатам, которые каждой своей выходной предавали родину. Старшекурсники рассказывали, что раньше провести неделю в карцере значило хорошенько отдохнуть, с приходом ван дер Бейля все разительно изменилось. Он был тем человеком, который испытывал истинное наслаждение от причинения боли. Об этом не говорили, но среди курсантов ходил слушок, что Кларенс ван дер Бейль возбуждается во время порки провинившегося и кончает на каждую розгу. Это было отвратительно и мерзко. Шерубен презирал ван дер Бейля и тот отвечал ему самой искренней ненавистью, на которую он был способен.
На четвертом курсе, когда воспитание дез Альби уже полностью лежало на плечах дю Валя и никто из преподавателей не решался приложить руку к его наказаниям, в его комнату влетели перепуганные второгодки. На перебой, задыхаясь от страха и нервов, они рассказали, что Льюиса ван Дорна, голубоглазого очкарика с копной белоснежных кудрей, что делали его похожим на херувима, Кларенс ван дер Бейль обвинил в краже своего кармана ножа. Льюис ван Дорн мечтал стать врачом, но его отец отставной генерал, Карлос ван Дорн, мечтал увидеть сына в военном мундире, а потому, не особо прислушиваясь к желаниям своего отпрыска, отправил его в военную академию, где для Льюиса каждый день был пыткой. Он не был создан для войны. Младший ван Дорн хорошо держался в седле и лучше всех отвечал на теорию, но не имел ни малейших успехов в фехтовании, стрельбе и военной тактике. Из него мог бы выйти замечательный врач, но если только ван дер Бейль не убьет его во время наказания. Дерзкий, наглый, решительный дез Альби в глазах преподавателей был возмутителем спокойствия, для курсантов, особенно младший — он был чуть ли не героем. Младшие доверяли ему и просили защиты. И этот раз не был исключением. Чертыхнувшись, Шерубен вылетел из комнаты. Попросив Густафа и Эллиота — верных спутников его приключений — отвлечь ван дер Бейля, дез Альби, порывшись в его вещах, отыскал среди них карманный нож, на рукояти которого была выгравирована дарственная надпись от самого императора. Через час, когда в кабинете ректора решалась судьба ван Дорна, туда влетел дез Альби. Острие ножа ван дер Бойля воткнулось в письменный стол. "Это сделал я" — когда раскрасневшийся от злости Кларенс ван дер Бейль уводил Шерубена из кабинета ректора, рыжий ободряюще улыбнулся и подмигнул Льюису. Спустя года, Льюис ван Дорн запрыгнет на коня и, поправив очки, поскачет следом за дез Альби, выкрикивая революционные лозунги.
-Ну как там поживает твоя спина, щенок? — разозленный тем, что Льюис ушел из его рук, ван дер Бойль не сдерживал себя. Вместо назначенных ректором двадцати пяти ударов, он хлестал Шерубена до тех пор, пока спина того не превратилась в кровавое месиво. Кларенс ван дер Бейль сломал в тот вечер ни один соленный прут о спину дез Альби, потерявшего сознания на скамье и сдерживающего крики до последнего момента. Его вынес из карцера на руках и отнес в лазарет тот самый человек, который несколькими днями позже сделает все возможное, чтобы ван дер Бойля выгнали из академии. Шерубен никогда не узнает, что Лорель дю Валь был этим самым человеком. — Я кажется велел тебе жрать. — склонившись над дез Альби, ван дер Бейль сжал волосы на его затылке и от души макнул лицом в жижу, называемую местными поварами супом. — Ну, как вкусно, сучье отродье? — облизав губы, дез Альби плюнул пересоленным бульоном в лицо мужчины, ответные удары не заставили себя долго ждать. — Я обещаю тебе, — прижав Шерубена за шею к полу, Кларенс склонился над его ухом и горячо зашептал, обжигая кожу: — я сделаю все, что в моих силах, чтобы твой допрос вел именно я. Поверь мне, дез Альби, ты пожалеешь, что не сдохнул на площади. — разжав пальцы и выпрямившись, ван дер Бейль со всей силы пнул Шерубена в живот. — Теплых снов. Утро наступит быстрее, чем ты можешь надеяться. — снова лязгнул затвор, и Кларенс ван дер Бейль вышел из его камеры.
Месье ван дер Бойль не обманул. Утро наступило быстрее, чем Шерубен успел сомкнуть налитые свинцом веки и отдохнуть. В его камере еще царила темнота, когда дверь открылась, и его, подхватив под руки, потащили по коридору мимо других камер. Упираясь пятками в пол, дез Альби тормозил у каждой из камер и заглядывал внутрь. Из темноты на него смотрели бледные и осунувшиеся лица мальчишек и таких же как он юнцов. Кто-то через силу улыбался, другие лишь чуть кивали головой, иные не видели его. Густаф Хорн лежал на полу, и Шерубен не мог различить движения его груди в темноте. Дез Альби привели в комнату и усадили на жесткий табурет в ее центре. На протяжении многих часов Кларенс ван дер Бейль вел свой допрос, не гнушаясь приводить в жизнь любую идею, что только приходила ему в голову. Но, что бы он ни делал результат был одним и тем же: это было моей идеей. Я ‘газ’габотал и п’гидумал все сам. Казнь одного человека — то еще скучное зрелище. Чтобы напугать народ и надолго подавить любые зачатки бунта, нужно казнить их всех, но... Кларенс ван дер Бейль понимал, что, опасаясь обрубить все ветви аристократии, Император может пожелать сослать провинившихся на север Империи. Всех, кроме одного.
Когда дю Валь вернулся к нему в камеру, дез Альби сидел в ее дальнем углу, прячась от мужчины в темноте настолько, насколько ему позволяла длина его цепей. Он не желал, чтобы Лорель видел его таким... Ван дер Бейль потрудился на славу. Каждый вздох был настоящим испытанием из-за сломанных ребер, лицо отекло и заплыло от цветущих кровоподтеков, несколько ногтей было содрано и пальцы пульсировали от боли, теплый мундир дю Валя скрывал распоротую до мяса спину.
-Это хо'гошо. — криво улыбнувшись, Шерубен попробовал сесть ровнее и выпрямить спину. Он не кривил душой и действительно испытал облегчение, узнав о смерти близкого друга, которому теперь не страшны пытки ван дер Бойля. — Месье дю Валь, — облизав пересохшие губы, дез Альби искоса посмотрел на миску с водой, но не решил к ней прикоснуться, — Вы любите меня? — один был спасен, он должен был спасти еще хотя бы одного. — Ответьте мне.

-Я не соби'гаюсь п'госить Вас об этом. — упрямо тряхнув рыжей головой, дез Альби прижался горячей от боли щекой к прохладе каменной стены. Разве, он заслуживает жизни после всего этого? Разве сумеет жить, зная, что из-за его опрометчивости и поспешности трупы его друзей будут сожжены? По ним не споют панихиду, на их обескровленные, восковые лица не упадут слезы их девушек. Матери не омоют им руки и ноги и не состригут локоны волос себе на память. Разве он достоин жизни? Нет. Шерубен не хотел жизнь. Он продумал все с самого начала, когда только в его голове зародилась первая шальная мысль о революции. Если не победа, то смерть. Подняв взгляд, дез Альби уперто посмотрел на дю Валя, тому не удастся его переубедить. Никогда не удавалось. За годы обучения Лорелю сумел научиться предчувствовать скорый розыгрыш или очередную проказу и, подчиняясь своей интуиции, он вылавливал Шерубена после занятий и, сжимая пальцами ворот камзола, сухим и строгим голосом требовал одуматься и выкинуть из головы всякую чушь. Дез Альби слушал. Дез Альби кивал. Дез Альби соглашался. А потом дез Альби все равно делал то, что ему хотелось, чтобы затем, сидя на песке в зале для фехтования, потирать покрасневшее после устроенной дю Валем трепки ухо и начищать лезвия рапир до блеска. У Лореля дю Валя в запасе не было тех слов, что заставили бы Шерубена дез Альби жить, и даже его грубое и четкое признание в любви ничего не меняло. Шерубен давно догадывался об этом.
Окончательно он убедился в любви дю Валя на званном ужине этого смешного старика Шатье, на который месье дю Валь так долго не хотел идти. Сам же дез Альби был совершенно не прочь развеяться. Женское общество его не смущало, хотя стоит признать, что девушки находили его куда менее красивым и интересным, чем Густафа. Старший из близнецов Хорнов умел обольщать дам, проникая им в сердца с первой улыбки. Он рассыпал комплименты и лучился улыбками, чтобы затем в полумраке спальни делиться с другими курсантами пикантными историями, от которых Эллиот принимался возмущенно шипеть, краснея и начиная заикаться. Но на тот званный ужин Густаф приглашен не был, и Шерубен предвкушал, как будет ночью хвастаться удачно сорванным поцелуем в то время, как один из близнецов будет радостно гоготать и отвешивать комментарии, а второй заливаться краской и упрашивать их говорить по тише. Луиза де Шатье была самой младшей из дочерей месье географа. Она была избалованным и капризным ребенком с прелестными угольно черными кудрями, перетянутыми красной атласной лентой. И эта девица привыкла получать то, что ей нравилось. Опьяневшая от своего первого выхода в свет и разомлевшая от внимания молодых людей, Луиза хохотала над каждой историей о дерзкой выходке дез Альби, которые тот рассказывал в тесном кругу курсантов и дочерей месье Шатье в то время, как взрослые развлекались обсуждением внешней политики. Она не была красавицей, но Шерубен находил ее довольно миленькой, а потому не отказал в ее просьбе выйти и подышать свежим воздухом. Губы Луизы были мягкими и податливыми, она льнула к нему и буквально таяла в его руках. Ее фарфоровое личико залилось персиковым румянцем, а длинные черные ресницы возбужденно подрагивали. Луиза целовалась с закрытыми глазами, Шерубен же открыл их в тот самый момент, когда с тихим, еда различимым шорохом тяжелые шторы отодвинулись в сторону. Они не встретились взглядом. Дю Валь поспешно отвернулся и вышел, но этой секунды хватило для того, чтобы дез Альби заметил тень боли, промелькнувшую на лице графа. До того дня Шерубен был уверен, что Лорель дю Валь любит его исключительно, как своего ученика и сына. Сам он никогда не задавал себе того вопроса, что кинул к ногам своего бывшего преподавателя.
Дю Валь подошел ближе. Шаг. Еще один. И Шерубен невольно сильнее вжался в стену, пытаясь скрыть свое обезображенное пытками ван дер Бейля лицо. Болел каждый дюйм тела. И это было только началом. Но собственная боль не пугала дез Альби так сильно, как страх вновь услышать истошный вопль Адриана вновь. Адамс больше не кричал, но и не всхлипывал. Шерубен пытался докричаться до него днем, прижавшись разбитыми губами к стене, но так и не получил ответа. Он надрывал голос до тех пор, пока взбешенный шумом охранник не пришел колотить зажатой в ножны рапирой о толстые металлические прутья, призывая его успокоиться. Адриан точно был жив. Дез Альби видел его бледное и осунувшееся лицо утром, когда его вели на допрос, но тогда почему он молчал? Этот вопрос, не имеющий ответа, не давал Шерубену покоя. Шмыгнув носом и проведя тыльной стороной ладони над верхней губой, размазывая кровь и грязь, дез Альби резко вскинул голову в ответ на обещание дю Валя. Его лицо напряглось, губы исказились в гримасе боли и отвращения, а в глубине серо-голубых глаз загорелся тот самый огонь упрямства, который ни одному наказанию так и не удалось потушить за пять лет нескончаемой муштры.
-Мне не нужна Ваша жалость! — выставив руки вперед, дез Альби оттолкнул дю Валя от себя и с трудом поднялся на подгибающиеся ноги. Тряхнув острыми плечами, он скинул с них мундир и пнул его под ноги мужчины. — Я не для этого сп'госил Вас о любви. Мне вовсе не это от Вас нужно, месье дю Валь. — Шерубен тяжело и сбивчиво дышал. Вместо того, чтобы беречь силы, он тратил их на вспышки злости и бессмысленного гнева, которые все равно не могли помочь ни ему, ни Адриану, никому бы то ни было еще. А Лорель дю Валь мог помочь. — Вы думаете мне нужна защита от побоев?! Ха! Меня столько по'голи, что моя спина способна выде’гжать и не такое. — он врал, обманывал, но ведь не мог признаться в том, что разрыдался, беззвучно глотая слезы, когда его обмякшее тело втащили обратно в камеру и бросили на промерзлый пол. — Но я хочу, поп'госить Вас о д'гугом. — успокоившись, Шерубен подошел к Лорелю вплотную. Его кровоточащие пальцы осторожно коснулись камзола графа, обводя узор на блестящих пуговицах. — В соседней каме'ге сидит совсем еще мальчишка, Ад'гиан фон Адамс. Спасите его, месье. — сжав пальцами камзол на груди дю Валя, дез Альби посмотрел на него снизу-вверх и заговорил так быстро, как умел только он:
-Я уже все п'годумал. Зайдите к нему после меня, к'гикните ох'гане, что па'гню совсем плохо и п'гикажите, чтоб вызвали лека'гя. Подкупите его. — разжав пальцы, дез Альби сорвал со своей шеи золотой медальон, подаренный ему отцом и заключавший на своей обратной стороне молитву. — Пусть он скажет, что у него холе'га, тогда они будут вынуждены отпустить его с ним в лаза'гет, уве'генный, что он не п'готянет и суток. — прижав нагретый от своей груди медальон к ладони Лореля, Шерубен заставил его сжать пальцы. — Че'гез несколько дней можно будет пустить слух, что в тю'гме эпидемия. Возможно, это спасет и д’гугие жизни. — замолчав, дез Альби судорожно втянул воздух. Эта речь вытянула из него последние силы. Зажмурившись, он стек по стене на пол, вытянув вперед дрожащие от напряжения и усталости ноги.  — Божья ка'га не т'гонет только меня, — отвернувшись, не глядя дю Валю в глаза, Шерубен продолжил свою мысль на несколько тонов тише, — потому что хоть кто-то должен взойти на эшафот.

Дю Валь вышел, не сказав ни слова, и дез Альби был благодарен ему за это. Сейчас было не то время и не то место, чтобы выяснять отношения, объясняться или задавать вопросы, отвечать на которые у них попросту не было времени. Счет шел не на дни и даже не на часы. Сейчас все играли минуты. Никто из них не знал, когда монарх решит прекратить всю эту возню с бунтовщиками и поставить одну большую и жирную точку на всем этом деле, чтобы перевернуть страницу и забыть о дне, когда его власть пошатнулась. Шерубен хотел верить, что империя не забудет. Ему было не важно: сохранится ли его имя в анналах истории и будут ли о нем рассказывать с назиданием или восхищением будущим поколениям, он лишь хотел, чтобы люди империи ощутили жизнь в ее полной красоте. Чтобы они не считали монеты, не откладывали на черный день, когда и так были окружены тьмой, чтобы они не кормили себя и своих детей ложными надеждами на счастье, так ни разу и не испытав его за всю свою жизнь. Дез Альби всего лишь хотел, чтобы люди, которые пролили кровь, пот и слезы во славу своей Родины в минувших войнах получили то, что они действительно заслуживают, а уж будут ли при этом помнить его фамилию – это не так уж и важно. Ему будет достаточно, если о нем не забудут хотя бы двое. Адриан де л' Адам и месье дю Валь.
Вечером, прижавшись к ледяной стене своей камеры, камень которой был увит холодом, Шерубен с замиранием сердца наблюдал за тем, как двое людей, старательно скрывшие свои лица за платками, выносят Адриана на руках в коридор. Прошла всего пара дней, а он был лишь тенью себя самого, словно его, и правда, скосила ужасная болезнь. Его густые черные волосы, казалось, посерели и теперь напоминали грязную тряпку, лицо было покрыто плотной сетью кровоподтеков, а одежда полыхала подсохшими и въевшимися в ткань пятнами крови. Дез Альби, бесшумно продвинувшись вперед и обхватив пальцами толстые прутья своей клети, хотел было протянуть руку вперед, чтобы коснуться свисающей ладони Адриана хотя бы кончиками пальцев, только бы ощутить его тепло, удостовериться, что еще не поздно. Но не решился. Худая мальчишеская грудь едва заметно вздымалась и опускалась от прерывистого и неровного дыхания, и это дарило надежду. Вернувшись в свой угол, в котором он оставил мундир Лореля, дез Альби, засунув руки в его широкие рукава, плотнее закутался в жесткую ткань. Запах дю Валя почти выветрился. Сколько бы Шерубен не зарывался в мундир носом, он чувствовал лишь запах своего пота и грязного, немытого тела. Пытаясь застегнуть пуговицы своими одеревеневшими от холода и боли пальцами, дез Альби невольно попал ими во внутренний карман, запрятанный в подкладке мундира. На дне кармана лежал перстень-печатка, тот самый, который дю Валь носил, не снимания, и которым однажды вспорол е ему щеку. Рана затянулась, оставив после себя бледный, едва различимый плоский шрам. Притянув ноги к животу и упершись в свои острые колени подбородком, Шерубен надел перстень дю Валя на свой указатель палец. Перстень был ему великоват. Он скатывался и мог бы затеряться в черноте, покрывающей пол камеры, так что дез Альби крепче сжал его в кулаке, прижавшим к нему губами. Он никогда не сможет поговорить с дю Валем откровенно, и все те мысли, слова, что ему хотелось бы донести до графа, он унесет вместе с собой в могилу. Ему никогда не выпадет шанса произнести ответное признание. Бледные губы коснулись прохлады печати, украшающей перстень.
На следующее утро в его камеру внесли охапку сена, от него пахло полем и сыростью. Незаметно для охранников, Шерубен, убрав перстень обратно во внутренний карман, запустил пальцы в колючее сено и улыбнулся, вспоминая вечера, которые он проводил за "наказанием" в конюшне. Если дю Валь хотел отучить его от глупых и жестоких выходок, то ему следовало лучше продумывать наказания и не отправлять его на помощь к конюху, месье Симону. Старику Симону было далеко за шестьдесят и больше, чем ухаживать за лошадьми, он любил травить байки и угощать курсантов алкоголем из своей старой, повидавшей мир фляги. Рядом с молодыми месье Симон и сам начинал чувствовать себя лет на двадцать моложе. Он охотно рассказывал о войне и любви. В его рассказах он так же, часто убивал, как и занимался сексом с женщинами. Шерубен любил старика, его рассказы и низкий бас, под который он часто засыпал, разомлевший от тепла конюшни и алкоголя под боком одной из кобыл, укрывшись ее попоной. Месье Симон был не очень-то доволен политикой Марка Третьего, и, когда слегка перебирал, то начинал поносить императора, попутно пополняя лексикон дез Альби браными словечками, благодаря которым Шерубен поднимал свой авторитет среди курсантов. От ругательств месье Симона закладывало в ушах, а к лицу приливала кровь. Он умел и любил ругаться, и делал это как полагается. Со вкусом и душой. Он мог бы преподавать искусство бранного слова, если бы только ректор позволил ввести подобную дисциплину. Когда дез Альби выпускался из академии, старик не сдержал слез и, промокнув глаза платков, пожаловался, что теперь навряд ли найдется еще один такой курсант, что будет проводить в его конюшне столько времени, сколько другие корпят за учебниками. Месье Симон не прочил Шерубену великое будущее, но, поймав его за ухо в день выпуска, он хорошенько скрутил его, отчего дез Альби даже вскрикнул, и заставил пообещать, что он не будет делать глупостей. Шерубен не мог лгать старику и откровенно признался, что не уверен: удаться ли ему справиться с этим обещанием. Месье Симон засмеялся, но это был отнюдь не радостный смех. Догадывался ли он о том, какое будущее ждет мальчишку, который так часто вбегал в его конюшню, широко улыбаясь и размахивая руками от возмущения или восторга? Эти две эмоции дез Альби испытывал чаще других.
Спустя пару часов после того, как принесли сено, в камеру снова зашел охранник. Брезгливо пройдя по краю камеры, он забрал поднос с нетронутой едой и поставил на его место точно такой же, только теперь в похлебке заместо куриной кожи плавала голова рыбы с огромными выпученными глазами. Есть не хотелось. Полностью проигнорировав жестяной поднос, Шерубен задрал голову и, упершись затылком в стену, посмотрел на оставленный ему клочок неба, который он мог разглядеть через маленькое окно, расположенное практически под самым потолком. Не прошло и получаса, как засов на его камере снова издал протяжный скрип. За ним пришли. Император требовал ответов, хотя дез Альби и так рассказал ему всю правду. Вот только Кларенс ван дер Бейль не верил, что такому мальчишке, об умственных способностях которого он всегда был не самого высокого мнения, удалось самостоятельно провернуть такое дело, как революция.
Шерубена вывели из камеры и вновь провели по узкому коридору в комнату для допросов. Проходя мимо камеры Адриана, дез Альби на секунду остановился, чтобы убедиться, что она действительно пуста, и вчера ему не привиделось невесомое тело юноши, покидавшего тиски смерти. Он будет жизнь. Эта мысль придала дез Альби сил, позволив выдержать пытки. Его молчание выводило ван дер Бейля ничуть не меньше, чем его признания в том, что он один стоит за революцией. Если Шерубен молчал, то мужчина бил его, что есть силы, если же он открывал рот и брал вину на себя, то ван дер Бейль хлестал его вдвое сильнее. В этот раз дез Альби не спас обморок. Когда он потерял сознание первый раз, на него вылили ведро холодной воды, возвращая в болезненную реальность. Когда он больше не смог стоять, его подвесили за руки, и пытки продолжились. Кларенс ван де Бейль не отказался бы разорвать этого мальчишку своими собственными руками, но Его Величество ясно дал понять, что предводитель восстания должен быть в состоянии самостоятельно взойти на помост эшафота и принять свою смерть будучи в сознании. Народ должен понимать, что казнь — это не избавление от мук, а самый пик наказания. Уже поздней ночью, когда рука ван дер Бейля окончательно отнялась от усталости и невыносимой боли, он приказал спустить дез Альби и отнести его обратно в камеру. Начальник тюрьмы даже оказался настолько любезен, что направил к Шерубену тюремного лекаря, чтобы тот обработал и перевязал раны молодого человека.
Ночью дез Альби не спал. Его мучили боли, снующие крысами по телу, и лихорадка. Лежа на сухой соломе, Шерубен сгорал в невидимом пламени, и его воспаленный мозг рисовал на стенах темные фигуры в балахонах, наблюдавшие за его мучениями. Теперь он не только бунтовщик, но еще и предатель церкви, которая решила сжечь на костре. Ночь была бесконечной. Мучимый нестерпимой жаждой, дез Альби пренебрег своим упрямством и брезгливостью и принялся лакать воду из металлической миски, оставленной ему охранником, подобно собаке. Большую часть воды Шерубен расплескал на себя и по полу. Лишь под утро подобие забытья снизошло на дез Альби, позволил ему пролежать в блаженном беспамятстве около пары часов. Когда он пришел в себя, его еще лихорадило, тело болело так, словно с него живьем содрали кожу, но Шерубен уже мог подняться и даже медленно пройтись вдоль стены, холод которой дарил спасение. Когда дверь камеры открылась в очередной раз дез Альби инстинктивно дернулся в сторону, пытаясь уйти от возможного удара, которого не последовало. Дю Валь. Лучше бы он не приходил. Шерубен не хотел его видеть. Не хотел, чтобы он видел его таким.
-Я не голоден. — мазнув взглядом по подносу, дез Альби опустился на пол, поодаль от мужчины. — Неделя — это так много. — глухо протянув, Шерубен замолчал на несколько минут, облизывая пересохшие губы жестким, как наждачная бумага языком. Повисшая между ними тишина давила на грудь. Дез Альби и без того было тяжело дышать. —  Чего Вы добиваетесь, сэ'г? — поморщившись от боли, Шерубен натянул сползший мундир дю Валя обратно себе на плечо. — 'Гешили, что п'гяник с'габотает лучше? Так я скажу Вам тоже самое, что и тому сучьему от'гоку и не словом больше. — поднявшись на ноги, молодой человек пошатнулся. — Или Вам так хочется, запомнить меня именно таким? Так, смот'гите! — сделав пару-тройку шагов вперед, дез Альби встал напротив Лореля дю Валя, позволяя ему хорошенько рассмотреть себя. Рыжие волосы слиплись от крови, разбитые нос и губы отекли и опухли, на лице не было практически ни единого дюйма, лишенного кровоподтека. Шерубен стоял, обхватив себя за грудь, чтобы было легче дышать. Его колотило мелкой дрожью, а еще совсем свежие отметины после пыток ван дер Бейла покрывали корки подсохшей крови. Одно неверное движение, и корки будут содраны, обнажая кровоточащие раны.
-А может Вы хотите не только посмот'геть?

Дю Валь коснулся своей ладонью его саднящего от боли бока, и дез Альби показалось, что он ощутил дрожь и отчаяния, сковывающие все тело мужчины, сидящего перед ним на жестком и неудобном табурете. Лорель дю Валь постарел. Шерубен вдруг заметил седину, пробивавшуюся сквозь его волосы, и борозды морщин у уголков глаз и на лбу. Сейчас месье дю Валь не был похож на себя, и дез Альби с трудом узнавал в этом сгорбившемся мужчине, что уткнулся носом в его бок с запекшейся кровью, своего бывшего преподавателя, которым он так восхищался и которого так страстно... Любил. Казалось, что последние несколько дней иссушили дю Валя, выпили из него все силы и ту пульсирующую, нескончаемую энергию, благодаря которой он завоевывал сердца своих курсантов, которые поголовно были готовы, разинув рот, внимать каждому его слову, подобно стае восторженно глупых щенков. Дез Альби частенько старался выглядеть незаинтересованным и демонстративно отворачивался, скрестив на груди руки, когда Лорель дю Валь пускался в объяснения, подкрепленные красочными историями из своего прошлого. Но на деле не было ни одного другого курсанта, который бы столь тщательно внимал и запоминал каждое сказанное, пускай и ненароком, месье дю Валем слово. Шерубен копировал своего преподавателя. Его привычку говорить, ходить, держать осанку. Он перенимал манеру дю Валя сражаться и брать вину на себя. Во многом дез Альби, так и не удалось стать похожим на своего преподавателя, и, возможно, именно это привело его в эту темную камеру с крохотным окном под самым потолком. Еще семь дней весь мир для Шерубена будет заключаться в кусочке неба, а затем он потеряет и его.
Месье дю Валь поднялся на ноги, и оказалось, что теперь они с ним практически одного роста. Их разница теперь составляла не больше пары дюймов, можно было считать, что ее уже не существовало. Когда рука Лореля, обтянутая перчаткой, коснулась его слипшихся и грязных от крови волос, дез Альби не шелохнулся. Он стоял, вытянув руки вдоль тела, и старательно запоминал ощущение чужих рук, перебирающих его кудри. В черноте ночи, когда Лорель вернется домой, он будет вспоминать эти прикосновения, и они подарят ему столь необходимое утешение, о котором Шерубен не смел и не мог попросить. Дез Альби заставлял других и себя поверить в то, что ему не страшна смерть, что он готов встретить ее с широкой улыбкой, как старого друга, что ему не жаль покидать этот мир, увязший в пороках и бедах, но, если откровенно, то... Шерубен плакал. Ночью, вжавшись в жесткую солому и прижав к дрожащим от беззвучного отчаяния губам перстень дю Валя, дез Альби плакал от страха. Ему было страшно, и он не мог признаться в этом, не мог попросить о помощи, не мог в ответ обнять месье дю Валь и прижаться к нему, спрятав лицо у него в груди и скомкав дрожащими пальцами камзол на его спине, как он сделал это в тот раз, когда пришло известие о смерти его тети, которая заменила ему мать. Шерубен не мог быть слабым. Только не сейчас. Не перед дю Валем, коснувшимся его покрытого испариной виска своими сухими губами в поцелуе. Их первый поцелуй отозвался в груди дез Альби болью. Это мог бы быть их сотый, тысячный, миллионный поцелуй, но его могло бы и не быть, поведи они себя по-другому и сумей услышать безмолвные признания друг друга.
-Тогда зачем Вы п'гишли, месье? —  грохот упавшего табурета еще висел в воздухе, а кожа в тех места, где к ней прикоснулся дю Валь горела огнем. — Посмот'геть, как меня будут пытать, или затем, — дез Альби подопнул мыском сапога жестяной поднос с едой, миска с похлебкой жалобно задребезжала, но не перевернулась, — как я буду давиться этими помоями? — Шерубен, который нарушал правила, Шерубен, который мог скакать на лошади без седла, Шерубен, который однажды затеял драку за конюшней, свалив своего соперника и себя в кучу навоза без малейшей брезгливости – этот самый Шерубен был капризен и разборчив в еде. Не раз и далеко не два он оставался голодным, отставив от себя тарелку в то время, как остальные курсанты с охотой ели то, что многие жители империи сочли бы ангельской пищей. Угодить дез Альби в еде было еще сложнее, чем заставив его слушаться и подчиняться. Лишь единожды он покорно открывал рот и глотал куриный бульон, не смея возразить, потому что у него попросту не было на это сил. После того, как Шерубен упал с понесшей его лошади и несколько часов пролежал без сознания на узкой койке в больничном крыле под пристальным взором дю Валя, тот исправно приходил, после его пробуждения, в часы завтрака, обеда и ужина, чтобы проверить насколько чистую тарелку оставил после себя дез Альби. Когда в тарелке оставалось хоть сколько-то еды, дю Валь кормил его с ложки, и пристыженный подобным отношением Шерубен послушно ел, желая, как можно быстрее, закончить свое унижение. Теперь же не имело никакого значения — вернуться к нему силы или нет. Через неделю от него потребуется только лишь подняться на пару-тройку ступеней и упасть на колени. На это и у курицы хватит сил.
-Вас не должно больше заботить: поел я что-то или нет. Какая теперь, че'гт его поде'ги, 'газница? Че'гез неделю человек, кото'гый будет мыть мой т'гуп, скажет спасибо моему пустому кишечнику и по'гадуется, что я не обделался, когда мне от'губали голову. — неожиданно сильный спазм сдавил горло дез Альби, и его голос сорвался на несколько октав вверх. Он впервые произнес это вслух. Горький ком подступил к горлу, и Шерубен с усилием сглотнул его, поспешно отворачиваясь и потирая тыльной стороной ладони горящие от невидимых слез глаза. Через неделю его станет. Он просто исчезнет. Пытаясь избавиться от этих мыслей, Шерубен тряхнул головой и опустился на пол. Ноги дрожали и едва его слушались, а дез Альби не хотелось окончательно падать в прямом и переносном смысле на глазах месье дю Валя. Запустив руку в карман мундира, Шерубен нащупал пальцами прохладу перстня, находя в ней утешение. Владелец перстня был рядом с ним, достаточно было протянуть руку и попросить, но... Дез Альби больше нравилось находить спасение в перстне, надевая и снимания его со своего указательного пальца. Лорель не бил его, не унижал и не оскорблял, но его присутствие рядом было мучительнее самой изощренной пытки ван дер Бейля.

-Тогда почему бы Вам, месье дю Валь, не пе'гейти к пыткам. Вас же сюда за этим нап'гавили. — дез Альби не смотрел на мужчину. Опустив голову и отгородившись от Лореля свисающими лохмами своих рыжих волос, он продолжал играть с перстнем, подставляя его под узкие и блеклые лучи солнца, пробивающиеся сквозь облака и прутья на окне, чтобы мелкие камни, идущие по боку перстня-печатки, переливались. Их свет завораживал и гипнотизировал. — Или пытка этой едой — новое веяние моды. — избитые и потрескавшиеся губы растянулись в улыбке, отчего покрывающие их корочки лопнули, и налитые алым цветом бисерины крови заблестели на губах дез Альби. Облизнувшись, Шерубен поморщился от металлического вкуса, заполнившего его рот. Одного только упоминания Кларенса ван дер Бейла было достаточно для того, чтобы дез Альби начало мутить. Ему пришлось уткнуться носом в колени, пропахшие соломой, чтобы подавить подступивший к горлу ком желчи. Шерубен старался не вспоминать о часах, проведенных во власти этого сучьего сына, но, увы, эти воспоминания были ему не подвластны. Они впихивали при каждом неловком движении, при каждом глубоком вздохе, при каждой попытке прикрыть глаза, отдаваясь жгучей болью во всем теле. Месье ван дер Бейль нашел свое место в жизни – оно было между дыбой и раскаленными до бела металлическими прутьями, которыми он прижигал вспоротые раны на спине дез Альби, чтобы избежать их инфицирования. Какая забота. Приподняв голову и упершись острым подбородком в свои колени, Шерубен поднял взгляд на дю Валя. Тот самозабвенно врал, словно он смог бы поверить в то, что Марк Третий самолично, без науськивания на ушко и просьб, мог снять ван дер Бейла с работы, для которой тот был рожден и тщательно выпестован жизнью. Лорель дю Валь мог врать кому угодно, но только не Шерубену дез Альби, воротившему нос от тюремной еды. И дело было не только в капризах молодого человека, но и в том, что стресс, боль и дни без сна, напрочь лишили его голода. Шерубен не хотел есть. Его живот не сводили голодные судороги, он не захлебывался слюной и не жевал сено, чтобы хоть как-то заполнить пустое брюхо. Зато его воротило от одного только запаха и вида мисок, от которых поднимался скудный пар. Тарелки с едой были едва теплыми и продолжали стремительно остывать.
-Не буду. — уперто произнес, сжав в кулаке кольцо так, что печатка вжалась в ладонь до боли, оставляя на бледной коже свой витиеватый узор. После двух дней нескончаемых пыток, наполненных болью, сдавленными криками, монотонными вопросами: "кто стоит за восстанием?" и однотипными ответами: "только я", эта перебранка из-за миски с супом казалась совершенно нелепой и неправдоподобной, словно бы он и дю Валь принялись танцевать народные танцы империи посреди бального зала. Не те слова, не те движения и не те декорации. Им следовало поговорить по душам, дышать каждым мгновением и мигом, что им осталось провести вместе, а вместо этого один пытался затолкнуть в глотку другого хоть пару ложек остывшего и мерзкого супа, а второй артачился и не соглашался открывать рта. Два идиота. Это вдруг показалось молодому человек ужасно смешным. Сперва губы дез Альби задрожали от неуверенной улыбки, но уже в следующую минуту он смеялся, пытаясь прикрыть рот и затолкнуть смех обратно, прижатыми ко рту ладонями. Но смех так и выплескивался из него наружу. Такой привычный раскатистый и звонкий. Тот самый смех, заслышав которые пожилой месье фон Моро, служивший в военной академии пастором и проводивший для курсантов и преподавателей воскресные службы в небольшой часовенке, принимался креститься и молиться Господу за спасения грешной души этого мальчишки. Тот самый смех, услышав который, курсанты бежали со всех ног к его эпицентру, чтобы не пропустить очередной выходки дез Альби, а заодно сделать ставки: удастся ли Шерубену избежать наказания, или дю Валь, наконец не выдержав, вытащит из брюк ремень и выпорет его на месте преступления. Тот самый смех, который летел над взмыленными лошадьми, придавая революционерам, несущимся в сторону столицу, уверенность в их победе. Не в силах остановиться, дез Альби смеялся все громче и громче. Он больше не сдерживал себя, и его дрожащие руки не прикрывали трясущихся в смехе губ. В какой-то момент смех переломился, и на выжженных солнцем ресницах дез Альби заблестели слезы. Запрокинув голову назад и спрятав свое лицо в ладонях Шерубен оплакивал свой смех, забыв о сидящем неподалеку дю Вале.
Через несколько минут отняв от лица руки и повернув голову, дез Альби прижался щекой к холодной стене камеры и посмотрел на месье Лореля. Он внимательно проследил за тем, как мужчина, опустив деревянную ложку в суп, зачерпнул немного густой жижи и преподнес затем ложку ко рту, обхватив ее губами. Кадык дю Валя поднялся вверх, а затем опустился, вторя движению глотка.
-Хо'гошо, — чуть кивнув головой, дез Альби придвинулся к табурету дю Валя. — Но у меня есть одно условие, — не в его положении было торговаться, когда при желании Лорель мог просто одним движением скрутить его и залить суп к глотку, но дез Альби не мог иначе. К тому же, он был уверен, что дю Валь так никогда не сделает. Процентов на восемьдесят. — В тю'гме еще остались мои люди, кото'гые п'гинимали участие в восстание. Они ничего не 'гешали и п'госто следовали моим п'гиказам, но я не уве'ген, что Ма'гка Ублюдка Т'гетьего удовлетво'гит их ссылка. Меня тоже. — поддавшись слегка вперед, Шерубен положил свои руку поверх колена дю Валя. — Ад'гиан уме'г от холе'гы, д'гугие бунтовщики тоже могли за'газиться. — дез Альби надеялся, что Лорель поймет к чему он клонит. — Мне больше не нужны деньги, да и вещей из моего имения хватит, чтобы оплатить 'габоту в'гача и могильщика. — говоря все это, Шерубен представлял одну из воскресных проповедей праведника фон Моро, на которой тот будет разглагольствовать, что господь сам наказал тех, кто решился пойти против Его Величества.
-Я съем 'говно столько ложек, скольким Вы сможете помочь. — открыв рот, подобно голодному птенцу, дез Альби поднял взгляд на дю Валя. Убрав руку с его колена, Шерубен обхватил пальцами край подноса, чтобы в случае отрицательного ответа перевернут его на графа.

Дю Валь кормил его в полном молчании, разбиваемом лишь мерным постукиванием деревянной ложки о борт миски. Дез Альби тоже молчал, покорно открывая рот и проглатывая ложку за ложкой омерзительно пресный и холодный суп. Он был бы не таким противным, если бы Шерубен съел его сразу, как только охранник принес поднос. Похлебка еще не успела бы растерять крохи тепла, превратившись в бесформенную и мерзкую жижу, стекающую по горлу в пустой желудок. Каждый глоток давался с невероятным усилием. Дез Альби заставлял себя есть, медленно касаясь своими разбитыми губами горчащей от редьки ложки. Уже через пару глотков он почувствовал неприятную тяжесть в животе и понял, что наелся, но продолжал есть, не сводя взгляда с лица Лореля. Осунувшегося, уставшего и заботившегося о нем, как если бы что-то еще можно было изменить. Шерубен послушно ел, проглатывая жесткие куски капусты и почти сырой моркови целиком, не пережевывая. Овощи вставали поперек горла, и дез Альби приходилось облизывать свои губы, что протолкнуть ком пищи скудной слюной. Слишком много усилий, чтобы продлить свою жизнь еще на несколько часов. Шерубен, сидя перед дю Валем на коленях и послушно опустошая тарелку, устал сильнее, чем за все предыдущие дни, когда ван дер Бейль терзал, разрывая на куски, не только его тело, но и душу, покрывая разломанную гордость кровоточащими рубцами. Когда тарелка наконец-то опустела, и дю Валь поднес к его губам практическую пустую ложку, дез Альби тщательно облизал ее языком, получив в награду ласковое прикосновение руки, не стянутой перчаткой. Задрав голову, Шерубен потянулся следом за ускользающими пальцами дю Валя, но тот уже развернулся к нему спиной и спешно покинул камеру, так и не дав ему шанса произнести ответные слова любви. Возможно, они попросту не были нужны дю Валю. Спустя всего тридцать минут, дез Альби корчился на полу в соломе от сводящих желудок болезненных спазмов. Его выворачивало наизнанку, и суп, который он с таким усилием запихал в себя, выходил наружу, обжигая глотку и губы. Было ли это простой реакций не привыкшего к подобной пище нутра, или зловещим предзнаменованием того, что его план потерпит крах, Шерубен не знал. Он не смел и не хотел ни о чем задумываться, зарывая, подобно зверю, зловонную лужу собственной рвоты в свежую солому. Вечером, когда старик охранник принесет ему поднос с едой, дез Альби перевернет его и пошлет старика куда подальше, за что тот отвесит ему оплеуху. Не как революционеру, бунтовщику и предателю империи, но как наглому мальчишке, не уважающему старших. Это будет не больно и даже почти не обидно. В стенах тюрьмы Шерубен постепенно начинал забывать, что удары и боль могут вызывать что-то иное, кроме желания впасть в забвение, чтобы ничего не чувствовать, ничего не говорить и ни о чем не думать. Дома дез Альби никогда не пороли.
Его отец был человеком мягким и мечтательным. Он грезил, что в империи возможна утопия, в которой не будет чинов, сословий, богатых и бедных. И эти мечты, сказанные не в то время и не в том месте, выстелили ему дорогу в богадельню, куда его забрали, когда Шерубену исполнилось пятнадцать лет. Дез Альби хорошо помнил этот день. Вопреки горю всему светило яркое солнце. Его золотые лучи падали на сочную, зеленую траву, на широкую, песчаную дорогу, по которой катился черный экипаж с тяжелыми прутьями на окнах, что были скрыты за плотной темно-серой тканью. Шерубен бежал следом за экипажем. Он выбежал из дома в одних панталонах. Нагретый на солнце песчаник обжигал нагие ступни, оголенные плечи и спина краснели под полуденным солнцем, высокие стебли острой травы, оставляли на голенях бегущего вспухшие ссадины и царапины. Дез Альби бежал, вытянув правую руку вперед в нелепой попытке ухватиться за ускользающий от него экипаж, увозивший отца. Когда силы покинули Шерубена, он рухнул на дорогу, ободрав колени и ладони о камни, но он не чувствовал боли. Его громкий и отчаянный крик вспугнул сидящий на дереве птиц, и навсегда застрял в ушах его отца. После того, как отца не стало, воспитание Шерубена полностью легло на плечи его тетушки. Джоанна дез Альби была женщиной властной и сильной духом, но не телом. В свои тридцать пять она была похожа скорее на старшую сестру, чем опекуншу Шерубена. Джоанна могла прикрикнуть на племянника, замахнуться на него рукой, плеснуть ему в лицо водой, когда у нее уже не хватало сил и терпения выслушивать его дерзости, но она никогда не могла ударить Шери. Своего любимого, маленького Шери, что как две капли воды походил на своего отца, ее любимого брата, но при этом умудрился полностью унаследовать характер той дряни, что бросила его и Поля ради какого-то богатого индюка. Опасаясь того, что без должного воспитания Шерубен вырастет в дуэлянта, картежника и в конечном итоге окажется в работном доме, Джоанна, воспользовавшись имеющимися у нее связями, смогла устроить поступление племянника в Высшую Имперскую Военную Академия. Как же Шерубен был обижен на нее за это, как громко кричал, как обещал никогда ей не писать, как клялся, что вылетит уже через месяц, и как он горько плакал на плече дю Валя, когда через два года ему пришло письмо от горничной, что дражайшая мадам Джоанна дез Альби скончалась от дифтерии. Осиротевший Шерубен, не сдерживался. Он выплеснул все свое горе на человека, который первым поднял на него руку, желая не причинить боль, но показать, что у любого действия имеются свои последствия.
Последующие дни ничем не отличались друг от друга. Раны на теле дез Альби постепенно затягивались. Теперь он уже не кривился в болезненной мине от каждого движения или чересчур глубокого вздоха. Его план работал. Подвал тюрьмы пустел — холера стремительно забирала жизни революционеров, и Шерубен, прислонившись к стене своей камеры, частенько слышал перешептывание между охраной, что Господь действительно есть, коли эти ублюдки умирают от самой унизительной и мерзкой болезни. Дез Альби было плевать, что говорят о "смерти" его друзей. Главное — они будут жить, будут дышать и видеть закаты и рассветы, быть может, иногда вспоминая о том, как им почти удалось изменить мир. В этот вечер из камеры на деревянных носилках вынесли Льюиса ван Дорна. Шерубен узнал юношу по его золотистым кудрям, чьей цвет несколько померк и потускнел в тюрьме, начав напоминать запылившуюся бронзу. Губы Льюиса были красными от крови, но он дышал, и это вселяло надежду. Проводив ван Дорна взглядом, дез Альби прижал зажатый в пальцах перстень дю Валя к губам, начав молиться. Он не знал ни одной молитвы наизусть — не зря фан Моро пугал его адским котлом — и потому просто просил Господа защитить всех тех, кто еще был в этом мире, и позаботиться о тех, кто направился к нему. Когда с молитвой было закончено, и губы начало саднить от повторяющихся просьб, Шерубен поднял голову и посмотрел в окно. Закат. Ему не было видно солнца, но облака, проплывающие по отрезку мира, за которым он мог наблюдать из своей камеры, окрасились красным.
-Впе'гед сыны импе'гии. День славы наш п'гишел! — голос дез Альби раскатился по камере и, пробившись сквозь прутья, полетел по узкому и темному коридору подвала. Глядя на закат, опершись плечом о стену, Шерубен пел песню революционеров. Их гимн, придуманный в небольшом кабаке на окраине города, где они собирались и грезили о своем славном будущем и счастье всей Империи. Именно этими словами они обжигали свои глотки, когда неслись навстречу столице, разрезая своими телами холодные порывы зимних ветров. — К'говавое знамя поднято! Смелее неситесь в бой! — сделав несколько шагов вперед, скользя рукой по шершавому камню стен, дез Альби попробовал уловить крохи заходящего солнца, что упали на пол его камеры. — Дрожите, ти'ганы и вы изменники — позо'г всех сословий. Д'гожите! — гулкий стук разнесся по подвалу, заглушая голос дез Альби, но тот даже не обернулся, продолжая петь.
-Захлопнись! Заткнись сейчас же, ублюдок! Иначе я войду, и заставляю тебя это сделать! — удары по дверным прутьям продолжались, но Шерубен был глух к окрикам охранников. Он не боялся их. Что они могли ему сделать? Эта жалкая куча императорского дерьма, которая не имела ни собственных мыслей, никакой бы то ни было способности рассуждать. Даже если они зайдут, то у них не хватит духу поднять на него руку. Дез Альби был слишком самоуверен. Впрочем, как и всегда.
-Все станут солдатами чтобы с вами бо'готься, — засов камеры с грохотом открылся, и густая солома поглотила чужие спешные шаги. — Если они упадут, наши молодые ге'гои, — жесткие пальцы сжали плечо Шерубена, рывком разворачивая его от окна к темноте подвала, — Импе'гия по'годит новых! — сильный удар в живот выбил воздух из легких дез Альби, заставляя его согнуться пополам и осесть на пол, ударившись о него коленями. Боль обожгла живот. Подняв голову, Шерубен исподлобья посмотрел на того, кто его ударил. Перед ним стоило двое охранников. Они были примерно одного с ним возраста. Одних из них с рябым лицом после перенесенной оспы стоял впереди и тяжело дышал, сжимая и разжимая кулаки, каждый из которых был с голову младенца. Второй, более низкорослый с маленькими крысиными глазками, стоял чуть поодаль, нервно бегая пальцами по рукояти сабли.
-Я, кажется, велел тебе заткнуться. — Рябой, ухватив дез Альби за грудки, заставил его подняться на ноги, после чего снова ударил его в живот, с довольной улыбкой наблюдая за тем, как самодовольное лицо дез Альби бледнеет от боли. — Хотя знаешь, — склонившись над Шерубеном, Рябой впился своими пальцами в его щеки, заставляя задрать голову, — у тебя неплохой голос. Но тебе подошла бы другая песня.  — усмехнувшись, он обернулся и кивком головы подозвал Крысу к себе. — Подержи его. Прекрати мотать головой! Чего ты трясешься?! — нескрываемые раздражения и брезгливость сквозили в каждом слове Рябого. Крыса ему не нравился, и он не особо старался это скрыть. — Ван дер Бейль так над ним поработал, что этот ублюдок, наверняка, еще не может нормально двигаться. Держи его! — не дожидаясь ответа, Рябой отцепил руки дез Альби от колодок и толкнул его в сторону Крысы.
-Поставь его на колени. Да, вот так. Я хочу немного развлечься. — немного повозившись с тесьмой на штанах, Рябой приступил их, подойдя к дез Альби вплотную. — Давай, открывай свой поганый рот. — вонюча головка полого члена, соленая от пота и мочи, уперлась Шерубену в плотно сжатые губы. — Думаешь, ты слишком хорош для меня, паскуда? Готов поспорить, перед дю Валем ты не только открывал свой рот, но и раздвигал ноги. — усмехнувшись, Рябой наклонился, чтобы с усилием разжать сведенную челюсть дез Альби. — С чего бы ему тогда требовать для тебя сено и хорошую еду? Разинь пасть, пока я не выбили тебе зубы! — с силой заставив Шерубена подчиниться, Рябой рывком вошел своей мягкой плотью в его раскрытый рот. — Че смотришь? Или тебе тоже захотело-о-о-с-с-сука! — наотмашь ударив дез Альби по лицу, Рябой отскочил от него в сторону, прижав руку к своему укушенному хозяйству.
-Держи его! — голос Рябого сорвался на фальцет, когда Шерубен, воспользовавшись тем, что Крыса растерялся, вырвался из его ослабевшей хватки и дернулся в сторону незапертой двери. — Стой, паскуда! — дез Альби почти коснулся пальцами прутьев двери, почти переступил порог, почти... Но Рябой навалился на него, прижимая всем весом своего тела к полу. — Сукин сын. — удары сыпались один за другим. — Подними его. — встав с Шерубена, Рябой прикрикнул на Крысу, и тот поспешил выполнить приказ, отодрав обмякшего дез Альби от пола. — За мной. — зажав плечо Шерубена в тиски пальцев, Рябой вместе с Крысой выволок его из камеры потащив в сторону комнаты для допросов. Перед глазами все плыло, и дез Альби, урывками приходя в сознание, видел лишь ноги, вдалбливающие тишину в каменный пол.
-Прекрати мямлить! Этот, вонючий ублюдок, чуть не откусил мне член! — слова долетали до дез Альби словно через пуховую подушку, прижатую к его голове. — Что? Дю Валь?! Ха! Я слышал его песенка спета. Все! Хватит. Заткнись и приведи его в чувства. — ледяная вода ошпарила Шерубену лицо, возвращая в реальность. Тело болело, а во рту до сих пор стоял тошнотворный вкус от крови и члена. Крыса стоял подле него, держа в руках уже опустевшее ведро с водой. Рябой, склонившись, перебирал кочергой угли. Отблески огня на его лице придавали ему какое-то особо зловещее выражение. — Да выкинь ты это чертово ведро, — обернувшись, Рябой прикрикнул на Крысу. — А теперь зажми его голову в руках, да покрепче. — зайдя дез Альби за спину, Крыса сжал его голову своими длинными паучьими пальцами. Отложив кочергу, Рябой выпрямился и повернулся к ним лицом. Только сейчас Шерубен заметил, что на его руки были надеты толстые перчатки, а пальцы сжимали раскрасневшуюся от огня "уздечку сплетниц". Уловив промелькнувший в глазах дез Альби ужас, Рябой довольно усмехнулся.
-Не дай ему пошевелиться! — Шерубен попытался вырваться, но на этот раз Крыса исправно выполнял приказ. — Крепче! — Рябой подошел к нему вплотную. Жар от раскаленной маски опалял кожу. Секунда и... Горячие металлические пластины обхватили голову дез Альби, заглушая его крик. Комнату заполнил запах паленного мяса. — Можешь отпустить. — щелкнул замок, и Крыса с радостью разжал пальцы и отвернулся. Его вырвало.
-Эй ты, — пнув мыском сапога Шерубена в живот, Рябой заставил его перевернуться на спину. — Мы только начали. Прекрати, блевать! — повернув голову в сторону Крысы, Рябой наступил дез Альби на руку. — Раздень его, да и сам снимай штаны. Ты будешь первым. Ну же! Пошевелись. А не то мой член пройдет быстрее, чем ты кончишь. — Шерубена рывком подняли с пола и куда-то потащили. Он ничего не чувствовал. Ничего, кроме боли, способной свести его с ума.
Через много часов, когда облака, проплывающие по клочку мира, заключенного в тесную раму окна, окрасились в розовый оттенок рассвета, и в камеру влетел дю Валь, Шерубен не нашел в себе сил, чтобы подняться с грязной соломы. Он тяжело и прерывисто дышал, из-под маски раздавались сдавленные булькающие всхлипы, напоминающие скулеж, а по дрожащим бедрам бежала кровь вперемешку с семенем.
Из-за царившего в камере запаха обугленного мяса, спермы и мочи было невозможно дышать.

Судорожный и хриплый стон опалил губы дез Альби, и когда дю Валь освободил его голову от уздечки сплетницы. Обожженные пламенем рыжие ресницы задрожали, веки напряглись, но Шерубен так и не открыл глаз, продолжая балансировать на грани между реальностью и полным беспамятством. Он не чувствовал срывающегося в ласковый обман голоса не мужчины, не ощущал его бережных объятий, в которых тот пытался скрыть его, защитив от всего мира, дез Альби лишь тихо застонал, когда Лорель поднялся вместе с ним на руках, и его рыжая, грязная голова затряслась как у тряпичный куклы, готовясь оторваться от худой шеи. Их обступал ропот людей, перепуганных безумством дю Валя и изувеченным лицом Шерубена. Никто не решался преградить мужчине дорогу и не смел требовать, чтобы он вернул предателя имперской короны обратно в душную от боли и отчаяния камеру. Дез Альби не знал об этом. Его бледное лицо было пересечено уродливыми вспухшими ожогами, кровоточащие губы кривились в чудовищной гримасе. Он должен был умереть, но продолжал отчаянно хвататься своими почти прозрачными пальцами за жизнь. С глухим ударом перстень-печатка выпал из руки Шерубена и затерялся среди грязных тюремных плит.
Чернота подвала над головой дез Альби светлела. Сперва она сменилась на серость лестницы, а затем на белоснежный потолок лазарета, куда дю Валь принес его, опустив на жесткую больничную койку так бережно, будто бы он был самым величайшим сокровищем его жизни. Тихий стон облепил полусомкнутые губы Шерубена, и тонкие пальцы разжались, отпуская рукав Лореля, за который дез Альби держался на протяжении всего пути до больничного крыла тюрьмы.
Боль сжимала его голову не слабее металлических пластин уздечки. Боль выжигала кожу, въедалась в мышцы и текла по его сосудам, становясь его частью. Дез Альби с трудом раскрыл глаза и тут же поспешил зажмуриться, спасаясь от яркого, слепящего белизной света лазарета. Так ярко. Он уже забыл, что свет может быть настолько чистым. Рядом с ним кто-то рыдал, но у Шерубена не хватало сил, чтобы повернуть голову и посмотреть на рыдающего. Горячие слезы согревали холодную кожу его безвольно повисшей руки. Сквозь судорожные потоки слез до молодого человека доносился дребезжащий от отчаянья голос. Тихий и проникновенный. Сделав над собой невероятное усилие, Шерубен слегка повернул голову, вжавшись своей грязной щекой в чистоту больничной подушки. Он лежал на узкой кровати в лазарете, а рядом с ним, на полу, сидел дю Валь, отогревая его окоченевшие руки своими слезами и сдавленным шепотом. Мужчина увещевал, успокаивал, что-то обещал, но дез Альби никак не мог понять смысл его слов. Сама их суть ускользала от его уставшего и обессиленного разума. Хорошо. Не оставит. Дом. Море. Отдельные слова. Они звучали для Шерубена как непонятный набор звуков. Дю Валь говорил с ним на одном языке, но, похоже, дез Альби забыл него.
-Л-л-л, — с трудом разлепив свои слипшиеся от крови губы, Шерубен пересохшим языком выталкивал из своего рта букву за буквой, — Л-о-'г-е-ль. — он впервые назвал мужчину по имени. — Уб... уб... уб-бей, — слова давались с невероятным трудом. От усилия на глазах дез Альби выступили слезы. Он сжимал простынь под собой до побеления костяшек, сражаясь со своим собственным телом, — м-ме-ме-н-ня. — закончив фразу, Шерубен запрокинул голову, тяжело дыша. Ему не хватало воздуха. И было так больно. Так чертовски больно. — М-м-м... Мн-н-не б-б-больно. — изуродованная пытками рука едва ощутимом сжала руку дю Валя и тут же разжалась. Лицо мужчины изменилось, и он обманул его, коснувшись своими солеными и мокрыми от слез губами сбитых пальцев, еще увитых тюремным холодом. Дез Альби не хотел терпеть. Разве он не терпел уже достаточно? Разве он не заслужил хоть какой-то милости? Хоть какого-то сострадания? Хоть немного снисхождения?! Шерубену хотелось кричать, вопить, наорать на дю Валя, велев тому, никогда не возвращаться, но обожженные губы остались безмолвными, а рука еще долго полыхала от прикосновений Лореля. Когда за мужчиной закрылась дверь, силы покинули дез Альби, и он провалился в спасительно беспамятство.
Через два дня лекарь накрыл его осунувшееся и заострившееся лицо покрывалом и предоставил месье ван дер Бейлю подробный отчет о последних часах Шерубена дез Альби. Жильбер ван Крепо никогда не думал, что он будет работать врачом в тюрьме. Он мечтал принимать роды, стирать испарину со счастливых лиц рожениц, он хотел присутствовать при рождении и никогда не хотел быть свидетелем смерти. Эти сорок восемь часов, что он провел подле дез Альби, ловя каждый его судорожный, почти агонизирующий стон, обрабатывая бесчисленные раны, были для него настоящим испытанием. Глядя в потянутые туманной поволокой глаза Шерубена, ван Крепо задавался вопросом: неужели все это того стоило? Чего этот глупый мальчишка и те остальные, которых он вывез из города в трупной телега, заставив притвориться мертвыми, добились? Ничего. Только привнесли в свою жизнь боль и страдания. И дез Альби отхватил себе самый большой кусок. Жильбер не был уверен, что ему удастся выполнить просьбу дю Валя — он не принял тех денег, что ему принес дворецкий графа — но юноша удивил его. Он был живучим и продолжал карабкаться к жизни, инстинктивно тянясь пересушенными губами к миске с водой. Заражения крови удалось избежать, но раны на его лице выглядели ужасно. Но самое главное — дез Альби жил, и Жильберу ван Крепо удалось скрыть это от пронырливого ван дер Бейля. Вечером того дня, когда Императору стало известно о смерти "лидера восстания", Шерубен был погружен в экипаж и в сопровождении Жака отправлен в поместье дю Валя, которое империя еще не прибрала к своим жадным рукам, позволив бывшим слугам графа пожить там на птичьих правах, пока они не найдут себе новое место. Большую часть слуг Жак отпустил, оставив подле себя лишь старух кухарку, которая вместе с ним всегда была рядом с господином. Жак наблюдал за тем, как Лорель рос, а теперь ему предстояла смотреть, как он умрет. За этого самодовольного мальчишку. Опасаясь внезапных проверок, Жак спрятал дез Альби в подвале, в бывшей комнате служек, и начал готовиться к переезду в дом у моря. В дом Ракушек, как называл его Лорель, когда был еще совсем маленьким. Больше он его так не назовет.
На сборы ушло около полумесяца. За это время дез Альби пришел в себя — он уже мог вставать с постели, есть, одеваться и задавать один и тот же вопрос бесчисленное количество раз: где месье дю Валь? За эти полмесяца Жак придумал более сотни ответов и отговорок, не решаясь сказать Шерубену правду. Всего несколько слов, и этот мучительный для Жака допрос больше бы не повторился. "Он в тюрьме. Его казнят на юбилей основания Империи" — старик повторял про себя этот ответ тысячи и миллионы раз, но не находил в себе сил произнести его вслух, глядя в серо-голубые глаза дез Альби. Жак не желал признаваться в себе, но он ненавидел Шерубена и винил его в скорой смерти своего Лореля.
После того как "настоящий зачинщик" восстания, оказавшийся такой крупной птицей, оказался в руках Марка Третьего, император прекратил всякую спешку с казнью. Дю Валь был не ровня каким-то там мальчишкам. Он был героем войны, славой Империи, и он заслуживал такой чести, чтобы умереть в самый главный для Империи день. Об этом было известно каждому жителю столицы и ее окраин. Из казни готовились сделать настоящее представление. Огромные афиши были развешаны по всему городу, нескончаемые разговоры велись на улицах, и казалось не было ни одного человека, который бы не знал, что двадцать второго января Лорелю дю Валь отрубят голову на центральной площади. Но такой человек был. Встав с крови и поморщившись от боли во всем теле, он вышел из темной комнаты в пустой коридор. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что Жак и Мария еще спят, дез Альби, шлепая босыми ногами по полу, прошел в конюшню. Зайдя в стойло к нервно стучащему копытом Кортесу, Шерубен прижался к нему, обняв коня за горячую морду. Дез Альби чувствовал, что Жак ему врет, но не знал, как уличить его в этой лжи. Незнание и волнение за дю Валя рвали его душу на части. Шерубен изнывал от страха, тоски и чувства надвигающейся катастрофы.
-Что Вы здесь забыли, месье дез Альби? — холодный голос Жака вспорол тишину, но Шерубен не обернулся. Прижавшись лицом к морде Кортеса и зажмурившись, он шумно вдыхал исходящий от него запах. — Вам не терпеться заболеть и слечь с инфлюэнцей, сведя все мои старания на нет? — дез Альби не отвечал, зябко переступая босыми ногами в сене. Это было правдой. Жак чуть ли не на руках вынес его с того света. Он ухаживал за ним, давал лекарства, перевязывал раны, кормил с ложки, не терпя капризов и истерик. Жак умел обращаться с избалованными аристократами. — Сейчас же идите в дом и оденьтесь. Сегодня мы уезжаем. — обернувшись, Шерубен растеряно посмотрел на старика. — И не смотрите на меня так. Я говорил и не раз, что мы уедем из столицы двадцать второго. — так будет лучше. Жак хотел быть рядом с Лорелем в миг его смерти, но... Так будет лучше. — Вернитесь в дом. — старик был тверд.
-Нет! — одернув руку, от потянувшегося было к нему Жаку, дез Альби упрямо тряхнул головой, поджимая губы. — Где дю Валь? Отвечай! Ты гово'гил, что он п'гидет в'чега, но он не п'гишел. — пальцы запутались в нечесаной гриве Кортеса, и Шерубен сильнее прижался к коню, успокаивая его ласковым поглаживанием по холке.
-Он приходил, когда Вы спали, месье. — Жак врал, не поведя бровью. — У него есть кое-какие дела в столице, но он выйдет следом за нами. Месье дез Альби, прошу Вас, пройдемте в дом. — терпение старика было на исходе, но он исправно держал себя в руках, не позволяя поднять голос ни на тон при разговоре с Шерубеном.
-Ты в'гешь! Я хочу знать, где дю Валь! Я хочу знать, что с ним! Отвечай мне сейчас же. Я никуда не уйду отсюда, пока ты не скажешь мне, что с ним! — острые пальцы Жака впились дез Альби в плечи до боли. Старик хорошенько встряхнул молодого человека, словно пытаясь вытряхнуть из него спесь, как пыль из ковра весной. Ему хотелось сказать ему правду. В конце концов, рано или поздно он узнает ее. Но лучше поздно, когда они будет далеко от столицы, и смерть Лореля не окажется бесполезной. — Отпусти меня! И ответь! Я имею п'гаво знать!
-Он взял твои вину на себя. — слова которые Жак, так сильно хотел сказать, сорвались не с его сцепленных молчанием губ. Они с рыданием вырвались из горла Марии, замершей у входа в конюшню. — Его казнят сегодня. Нашего мальчика Лорея. — Мария зашлась в рыданиях, безвольно сползая по стене на пол. Ее грузное тело содрогалось от плача. Впившись себе в лицо ногтями, пожилая женщина начала царапать свои щеки до кровавых бисерин. Жак кинулся к ней, отпустив дез Альби и оттолкнув его к стене загона. Ударившись плечом, Шерубен потерял равновесие и упал в сено. Следом за ним, сорвавшись с гвоздя, на землю упал пистоль. Он был заряжен. Схватив пистоль вместе с чехлом, в который он был вставлен, Шерубен повязал кожаный ремень вокруг своего пояса. Его руки дрожали, и дрожь раскатывалась по всему телу. Не с первого раза ему ослабшему удалось запрыгнуть на Кортеса, ухватившись онемевшими пальцами за темную гриву. Мария рыдала и билась в истерике, выкрикивая имя дю Валя. У нее не было детей, и она видела в своем господине сына, который погиб у нее на руках еще во младенчестве. Теперь господь отнимал у нее и названного сына! За что? Истошный женский вопль разрывал небо и сердце.
-Но! Пошел! — пришпорив коня пятками, дез Альби вылетел на улицу. Ледяные порывы ветра хлестали его по лицу, путались в рыжих отмытых от крови волосах и сбрасывали блестящие на ресницах слезы. Намотав гриву Кортеса на кулаки, Шерубен гнал его по улицам столицы, не ощущая холода и боли. Он скакал без седла в одних панталонах и тонкой рубахе, что была ему велика. Жак достал ее из шкафа дю Валя. — Но! Быст'гее, Ко'гтесь! — голос дез Альби терялся в метели, но он продолжал кричать, разрезая мощной грудью коня холод, ветер и неизбежность. Он успеет! Он непременно успеет! Перед глазами проносились их мимолетные встречи в тюрьме. В ушах эхом отдавался голос дю Валя. Этого лживого, самодовольного и высокомерного ублюдка, который все решил за него! Он не просил за него умирать! Ему не нужна эта жертва! Черт бы тебя подрал, Лорель! Дернув Кортеса за гриву, Шерубен направил его к толпе, направляющейся в сторону площади. Толпа смеялась, шумела и переговаривались, словно бы шла на пляски, а не на казнь человека. Расталкивая людей сильным крупом Кортеса, Дез Альби пробирался вперед. Ему было плевать, если в давке конь наступит на чью-нибудь ногу. Любой перелом можно исцелить, а вернуть отрубленную голову на место не удастся даже самому искусному лекарю.
-Но! — Кортес заржал и понесся вперед.
Оглядев всех присутствующих медленным и сальным взглядом, Марк Третий поднялся со своего кресла, установленного на помосте почти у самой плахи. Император хотел быть в первом ряду предстоящего представления и ожидал почувствовать тепло крови предателя на своем лице и увидеть ее алые цвета на своих праздничных одеяниях. Подняв руку вверх, призывая народ к тишине, он приказ осужденному подняться на эшафот и покаяться в своих грехах. Сотни пар глаз устремились в сторону дю Валя, и только одна продолжала следить за Марком Третьим. Дождавшись, когда Лорель взойдет на построенный специально для него помост, Император, отведя руку в сторону, указал своим толстым и холенным пальцам на грудь дю Валя. Он собирался произнести одну из своих знаменитых театральностью речей и завоевать не народ, но публику, в конце концов, он был больше актером, а не императором, как вдруг раздался громкий хлопок, и все тело Марка Третьего содрогнулось от боли. Скривив губы, он коснулся своими белоснежными ладонями груди, и его пальцы обагрились кровью. Сдавленно ухнув, Марк Третий отступил назад, его губы изогнулись, готовясь к крику, но тут раздался второй выстрел, и, император, вскинув руки подобно двум крыльям, упал на эшафот.
-За Импе'гию! — картавый крик разнесся над головами людей. — Да зд'гаствует 'геволюция! — и этот лозунг подхватили людей, обезумевшей волной понесшиеся на солдат, кинувшихся защищать императора, который уже не нуждался в их помощи. — За себя. За семью. За Импе'гию!

Дез Альби казалось, что он оглох. Люди вокруг него кричали, вопили, сотрясали небо и землю революционными возгласами, но для Шерубена их искаженные злобой, ненавистью и яростью губы двигались бесшумно. Где-то совсем рядом небо разрубали всполохи огня от выстрелов, воздух становился тяжелым от пороха и запахи крови, но дез Альби не слышал ни единого хлопка пистоля. Весь мир погрузился для него в непроглядную тишину, и даже вздымающийся на дыбы Кортес, темную гриву которого Шерубен до боли сжимал пальцами, ржал беззвучно. Завертев головой из стороны в сторону, дез Альби силился разглядеть среди хлынувшей лавины людей дю Валя, и не мог его отыскать. Неужели он не успел?! Страх холодным и липким потом проступил на спине Шерубена, пропитывая тонкий хлопок рубашки меж лопаток. Дез Альби не чувствовал холода. Ветер рвал его волосы, хлопья снега попадали в глаза, заставляя отчаянно и часто моргать. Перед глазами бегали и носились люди, сливаясь в размытые и цветные пятна. Шерубен отчаянно пытался пробиться сквозь толпу к помосту эшафота. Возможно, дю Валь остался там. Что если у него нет сил подняться, и обезумевшая от вкуса свободы и аромата смерти толпа растоптала его? Кортес уперто пер вперед, расталкивая людей и наступая своими мощными копытами на их ноги. Эйфория притупляла у людей ощущение боли. Обезумевшим морем они шумели, кричали и накатывали на солдат и офицеров, решившихся защитить власть, которая истекала на деревянном помосте кровью, вручая свою грешную душу во власть Господа Бога. Покойся с миром, Марк Третий. Похороны Императора всегда были всеобщим горем. Трауром не менее, чем на неделю. Но ни сегодня, ни завтра, никогда и никто не будет оплакивать убитого Марка Третьего. 
Люди бились о горячие бока Кортеса. Падали и тут же поднимались, рискуя быть раздавленными десятками и сотнями ног. Глаза болели от напряжения. На ресницах выступили и практически тут же замерзли слезы отчаянного бессилия. Неужели все это было напрасно?! Горький крик подкатил к самому горлу дез Альби и оборвался у его губ сдавленным хрипом, когда чья-то сильная рука, стиснув запястье Шерубена, грубо и резко стащила его с коня. Дуло пистоля уперлось в чужую грудь, и в следующую же секунду, устыдившись, уставилось в землю. Дю Валь! Осунувшийся, поседевший, состарившийся на десяток лет, уставший и изможденный, этот мужчина был лишь призраком того дю Валя, что гонял дез Альби по плацу и таскал за уши, если тот думал увиливать. И все же — теплая волна радости поднялась откуда-то из глубины живота и растеклась по всему телу, отогревая оледеневшую душу — это был он. Лорель дю Валь! Живой. И чертовски злой! Шерубен настолько опешил от реакции дю Валя на его — постойте-ка, спасение! — что даже не смог ничего возразить и не подумал вырваться, когда мужчина, не отпуская его руки, потащил следом за собой в противоположную от дворца сторону. За их спинами раздался грохот, от которого в пору было разбиться земле и трещине пройтись до самой глубины ада, и дез Альби невольно обернулся назад, вороватым взглядом крадя крохи революции, которую он сам и начал. Накинув веревки на мраморные статуи, изображающие Марка Третьего как древнего бога, на которого тот не был похож и в свои лучшие годы, бунтующие скидывали их с высоких постаментов, разбивая о булыжную мостовую. Императоры один за другим теряли головы. Их пустые, ничего не выражающие глаза, высеченные в камне, устремляли взгляд в небо, затянутое тяжелыми, чернильными тучами, из которых сыпал снег. От пепла он казался дез Альби черным.
-Потому что... — дю Валь не дал ему ответить, хлестко ударив по лицу возмущением и непониманием. Разве так принято встречать человека, который спас тебя? Блеклые губы Шерубена сжались в тонкую полоску, и он выпятил вперед подбородок, как делал всегда, когда начинал злиться. — Я не п'госил меня спасать! — слова против воли вырвались и опалили губы. Дез Альби пожалел о них, но и не подумал брать обратно. — Но не убили же! — это прозвучало больше, как оправдание, на которое Лорель не посчитал нужным отреагировать. Месье дю Валь выглядел не самым лучшим образом. Облокотившись на стену, он почти слился с ее серыми камнями. Но жалость к нему не продлилась больше пары секунд. От нее не осталось и следа после того, как ухватившись за загривок, дю Валь толкнул его в сторону Кортеса, приказывая убираться отсюда. — Но... — Шерубен снова обернулся. Революция бушевала и ревела. Она снова были сильным зверем, огромные лапы которого в песок крошили увитые узором стены императорского дворца. Он должен был быть там. Вести людей за собой. Пальцы крепче сжали рукоять пистоля. Он был нужен революции. Народу. Дез Альби перевел взгляд на дю Валя. Ему он тоже был нужен. Засунув пистоль в самодельный кожаный чехол, приделанный к ремню, Шерубен помог Лорелю взобраться на коня и, убедившись, что мужчина сидит нормально, запрыгнул следом. Внутренняя поверхность бедер и промежность горели огнем. Нежная кожа этих мест была содрана от бешеной скачки без седла. Прикусив губу, дез Альби незаметно и осторожно сжал пальцами край рубахи сидящего перед ним дю Валя. Ему хотелось прижаться к мужчине, ощутить своей грудью жар его тела, почувствовать каждый выдох и вдох, но он не осмелился этого сделать.
-Жак! Жааак! — Мария увидела их первыми. О, как она корила себя за то, что не смогла сдержаться и выпалила мальчишке всю правду, которую Жак так старательно скрывал от него на протяжении трех недель. Мария рыдала, раскачивалась из стороны в сторону, выла раненым зверем и обвиняла себя десятки, сотни и тысячи раз, хотя Жак не обвинил ее ни разу. Он был рядом. Вытирал ее крупные градины слез своими жесткими от морщин руками, гладил по седым волосам и молчал, не находя в себе сил и желания лгать. Лорель для них обоих, лишенных детей, был отрадой и счастьем. Они воспитывали его и любили. Каждая его неудача была и их промахом. Каждая его радость становилась и их счастьем. Каждую его боль и разочарование они переживали и терпели вместе с ним. Каждое прекрасное мгновение они стремились сделать еще лучше. Лорель дю Валь был для этих двоих всем, и, когда над ним нависла угроза, весь их мир начал трещать по швам. Жак был сильнее. Он находил в себе силы лечить, кормить и ухаживать за дез Альби. Мария не была столь великодушной. Нет-нет, она не желала мальчишке смерти даже в самых своих смелых молитвах, но... Но не могла перестать винить и ненавидеть его. Если бы только этот юноша умер без страдания и болей на кровати в комнате служек, она бы нашла в себе добродетель и смогла бы простить его, сумела бы отыскать силы, чтобы омыть его тело, но он не умирал. Как жизнелюбивый сорняк он бился и тянулся к солнцу всем назло и всему вопреки. Как сильно, как яростно, как жгуче она его ненавидела. И как вдруг полюбила. Встав на ноги, Мария чуть было не упала обратно. Она не верила своим глазам. Кортес приближался к поместью, а на его спине сидели Лорель и этот мальчишка дез Альби. В первую секунду, увидев их, Мария решила, что сошла от горя с ума и принялась звать Жака, оставившего ее лишь на несколько минут, чтобы отыскать алкоголь, способный утешить. Теперь же он будет нужен для того, чтобы праздновать.
-Каков наглец. — Жак не смог сдержать невольной улыбки и вздоха облегчения. Выбежав из конюшни, он подбежал к взмыленному Кортесу и ласково похлопал его по шее, успокаивая. — Хороший мальчик. — говоря это, старик обращался к коню, но отчего-то пристально смотрел на дез Альби. — Добро пожаловать домой, месье дю Валь. — коротко кивнув головой, Жак, не убирая руки с шеи Кортеса, провел коня в конюшню, где он уже помог Лорелю спустится с него. Дез Альби продолжал сидеть на Кортесе верхом, то и дело вздрагивая всем телом и оборачиваясь, когда со стороны улица раздавались крики и выстрелы. Безумная, мятежная душа. — Мария, — Жак не успел закончить фразу. Подлетев к Лорелю, Мария заключила его в объятия, заставляя мужчину нагнуться и зарыться лицом в ее мягкую, вздымающуюся от рыданий грудь. Радость щемила в груди и приносила боль, но женщина была готова ее терпеть. Ее мальчик выглядел уставшим, обессиленным и измученным. Но он был жив! Материнское сердце Марии кровоточило, стонало и обливалось жгучими слезами счастья.
-Ну будет-будет тебе, Мария. — нежно огладив кухарку по плечу, Жак улыбнулся. — Иди приготовь господам поесть и вскипяти воду для ванны. Месье дез Альби, наверняка, замерз. Его одежда меньше всего подходит для спасения чужих жизней в этот зимний день, — нехотя разжав объятий и позволив дю Валю наконец-то вздохнуть, Мария смахнула слезы и убежала выполнять поручения. — Месье дез Альби, — заметив, как молодой человек нервно и напряженно сжимает гриву коня, Жак насторожился. От этого глупого юнца можно было ожидать любого необдуманного поступка на грани безумства и героизма. Не стоит отрицать того, что сейчас Жак несколько иначе взглянул на молодого человека. — Поторопитесь слезть с Кортеса.
-Но... — в столице бушевала революция. Гремели выстрелы, разрывались идеалы, вопила свобода, а он вместо того, чтобы принять во всем это участи, должен был идти в ванну и за стол? Что за ерунда! Nonsense! Он не намерен отсиживаться за стенами, когда на улице твориться история. — Я должен идти. — дернув Кортеса за гриву, дез Альби попытался направить его в сторону выхода из конюшни. Уставший конь протестовал, упрямо мотая головой и взбивая копытом солому, устилавшую пол. Раздраженно и картаво зарычав, Шерубен спрыгнул со спины этого породистого осла на свои обмороженные ступни. Боль пронзила его ноги раскаленными иглами.

Дю Валь не кричал и не протестовал. Подойдя к дез Альби, он, молча, положил руку ему на плечо, тем самым одним единственным прикосновением ставя точку в споре, который даже не успел разгореться. Шерубен проглотил возмущение с усилием, бросив беглый взгляд на улицу за своей спиной поверх острого плеча. Он всегда думал, что будет в самом эпицентре революции, выкрикивать лозунги и вести ярость и гнев за собой по мощеным камнем улицам, но оказалось, что он был лишь спичкой, которая загоревшись, подожгла фитиль народного возмущения, и на этом ее роль была сыграна. История творилась без него. Свобода освобождалась от гнета не его руками. Он мог лишь наблюдать за тем, как последствия его необдуманного поступка заполняли собой столицу, заполняя ее кровью, потом и слезами. Прикусив губу, дез Альби отвернулся и, подчиняясь руке дю Валя, двинулся в сторону поместья. Шерубен шел медленно. Обмороженные ноги ныли и горели огнем. Он словно ступал по раскаленным углям, то и дело замирая и прислушиваясь к крикам, доносившимся с улицы. Революция была ему нужна, но он сам оказался не нужен революции.
Дверь с гулким хлопком закрылась за осунувшейся спиной дез Альби, а тяжелый засов громыхнул, отрезая путь к улице. Когда металлический звон запертого засова перестал звучать в воздухе, рука Лореля облегченно соскользнула с плеча дез Альби. Дю Валь словно бы смел наивно предполагать, что такая мелочь, как запертая дверь, сможет удержать Шерубена. Нет. Дез Альби заставлял стоять на месте не тяжелый засов, еще хранивший на себе дрожь пальцев Жака, изо всех сил старающегося держать себя в руках, ему не позволял сдвинуться с места уставший, обессиленный и изможденный вид дю Валя. Шерубену казалось, что сейчас он смог бы с легкость уложить бывшего преподавателя на обе лопатки, прижав к холодному мраморному полу. Он мог бы развернуться и уйти, не опасаясь, что его остановят силой. Он мог бы, но продолжал стоять на одном месте, комкая пальцами тонкую ткань рубашки. Дез Альби волновался. Но за кого? За революцию? За империю? Или за дю Валя, что выглядел провинившимся мальчишкой под озабоченным взглядом Марии, с мягких щек которой спал весь румянец подаренной печкой, когда Лорель отказался от ужина. Он снова это делал! Проявлял заботу и жалость, о которой Шерубен его не просил. Поджав губы в узкую полоску, дез Альби попробовал проследовать взглядом за дю Валем, поднимающимся по лестнице, но поспешно отвернулся, как только заметил неловкую дрожь, сковавшую плечи мужчины.
-Я могу сходить за лека'гем. — когда за дю Валем закрылась дверь, осторожно предложил Шерубен, ухватив Жака за обветренный край пиджака, но старик лишь отрицательно помотал головой и чуть заметно улыбнулся. — Это вовсе не п'гедлог! — решив, что Жак мог неверно истолковать его искренний порыв, выпалил дез Альби, нервно переступая с ноги на ногу. Его ступни постепенно оттаивали, и вместе с теплом приходила колючая боль, прошивающая его кожу миллионом и миллиардом игл.
-Я знаю. — глухо ответив, Жак поднял руку и погладил дез Альби по щеке, осторожно обводя пальцами уродливые шрамы на бледном лице, что еще не утеряли юношеской остроты. — Ты молодец. — Жак помнил дез Альби громким и шумным, сотрясающим своими наглыми выкриками и дерзостями стены поместья во время его первого визита в гости к месье дю Валю. Этот рыжий мальчишка сразу не понравился Жаку — он был слишком эмоциональным, чересчур буйным, слишком самодовольным и чересчур привередливым. Очень уж много чересчур и слишком для одного мальчишки. Жак помнил дез Альби обессиленным и блеклым, едва поддерживающим жизнь в своем искореженном пытками и наказаниями теле. Жак  терпеливо и скрупулезно вытирал каждую испарину и обрабатывал бесчисленные раны, не зная, молиться ли Господу Богу о том, чтобы он даровал дез Альби сил или умолять его о том, чтобы он был милосерден и забрал юношу к себе. И потому не молился вовсе. Жаку казалось, что он знает о дез Альби все, даже больше, чем следовало. Но как же он ошибался. Сегодня Жак узнал дез Альби совершенно с другой стороны. Да, он был все таким же наглым, дерзким, самодовольным юнцом, которого не мешало бы хорошенько выпороть, чтобы отучить от капризов, но помимо этого он был на удивление преданным и способным думать не только о себе и своих максималистских затеях. Возможно, он не так уж и плох.
-Можно? — перехватив Марию, Шерубен протянул к ней руки. — Я отнесу. — обхватив ладонями таз, заполненный теплой водой, дез Альби неловко прижал его к себе, отчего часть воды вылилась ему на грудь и панталоны. — Вам следует отдохнуть. — и прежде чем Жак успел о нем хорошо подумать, Шерубен категорично добавил: — Я не хочу в ванную. — усмехнувшись себе в усы, Жак проводил взглядом дез Альби, поднимающегося по лестнице следом за дю Валем. Руки молодого человека дрожали. Он еще не полностью восстановился, и даже нести таз, с которым Мария могла буквально взлететь на второй этаж, было для него испытанием. Жак мог бы предложить свою помощь, но вместо того, чтобы стеснять ею дез Альби, подхватил Марию под локоть и повел ее в сторону кухни, чтобы успокоить нервы одним или парочкой бокалов вина. 
-Месье дю Валь. — войдя к Лорелю в спальню, дез Альби направился к его кровати. Поставив таз на прикроватную тумбочку, Шерубен вплотную подошел к мужчине. — Ло'гель, — второй раз в своей жизни дез Альби обратился к мужчине по имени. — Вы ничего не хотите мне сказать? — Шерубен не знал, что именно он хочет услышать от дю Валя: слова благодарности, извинение, оправдание за то, что он спас его жизнь, рискуя своей или... Попросту его голос. — Вы могли уме'геть. — ему казалось, что он прокричал это, но на деле его губы едва-едва разомкнулись, и слова были произнесены на судорожном выдохе. – И как бы я тогда жил…

Дю Валь цеплялся за него. Как и тогда в камере много недель назад. Его дрожащие от бессилия пальцы комкали мокрую ткань рубашки на боку дез Альби, склонившего голову и не знавшего: куда девать взгляд и стоит ли ему столь пристально наблюдать за тем, как мужчина омывает его своей любовью. Лорель любил его сильнее, чем он его. Шерубен понимал это, чувствуя неловкость, стыд и смущение от того, что чувства в его душе отличались от тех, что испытывал месье дю Валь. Любовь дез Альби была пылкой и незрелой. Лорель дю Валь любил его иначе. Это было понятно по его прикосновениям, по тому, как он задерживал дыхание, почти уткнувшись носом в его живот, по мимолетному счастью промелькнувшему по исхудавшему лицу, по его решению взять вину на себя и принять смерть, чтобы он, Шерубен дез Альби, смог дальше жить. Как давно месье дю Валь любил его? Подняв руку, Шерубен неуверенно прервал движение на половине пути. Его пальцы замерли в паре дюймов от головы Лореля. Дез Альби не решался к нему прикоснуться. Казалось, что одного неверное движения или прикосновения будет достаточно для того, чтобы сидящий перед ним мужчины развалился на части. Шумное и сбившиеся дыхание дю Валя приятно согревало замерзшее тело. Облизав потрескавшиеся от ветра губы, Шерубен опустил руку на затылок мужчины, запуская пальцы в его жесткие, выцветшие от седины волосы. Он не знал, что ему следует говорить и нужно ли вообще открывать рот. Пропуская пряди волос дю Валя между пальцами, дез Альби думал о том, что, ни один человек в мире не может любить другого, столь же сильно и отчаянно, как его любит Лорель дю Валь. Такой любви, способной разорвать сердце и вывернуть душу наизнанку, просто не может существовать. Но она существовала и сидела перед ним на кровати, а ее худые, истерзанные болью и пытками пальцы оглаживали его бок.
-Останусь, месье дю Валь. — он не смел ему отказать. Только не сегодня и только не сейчас, когда Лорель смотрел на него снизу-вверх этим преисполненным болью и мольбой взглядом. Медленно разжав пальцы, Шерубен провел ими по щеке дю Валя, очерчивая проступающие скулы. На мужчину было больно смотреть. Внутри все сжималось и стягивалось в тугой узел, от которого легкие с трудом расправлялись и каждый вздох давался с невероятным трудом. Лорель не был похож на себя, и встреть он его на улице, дез Альби мог бы обознаться, и никто не посмел бы упрекнуть его в этом. Свое же собственное отражение Шерубен не видел уже две недели. Когда ему стало несколько лучше, и он смог выходить из той комнаты, где Жак скрывал его от ван дер Бейля и его ищеек, дез Альби порой совершал небольшие прогулки по поместью, в котором он до этого был раза два или три. Во время одного из таких променадов Шерубен зашел в ванную комнату для гостей. На ее стене висело огромное, заключенное в витиеватую кованную раму зеркало, из которого на дез Альби смотрел незнакомец. У неизвестного были густые, рыжие волосы, торчащие во все стороны непокорными кудрями, бледная, почти просвечивающаяся кожа, казавшиеся огромными на истощенном лице глаза и уродливые шрамы, пересекающиеся его лицо и стягивающие кожу. До этого дня Жак старательно оберегал Шерубена от любого контакта с зеркалами. Незнакомец в зеркале открыл рот, и дез Альби услышал свой собственный крик, следом за которым последовал звон бьющегося стекла, суливший семь лет неудач и невзгод.
-Хо'гошо, сэ'г. — коротко кивнув головой, дез Альби отошел на полшага назад. Мокрая рубашка неприятно льнула к телу, и Шерубен снял ее с себя, положив рядом с тазом. — Позвольте я помогу. — поставив таз на пол и присев на колени перед дю Валем, дез Альби принялся расстегивать рубашку на его груди. Пальцы, часть из которых была лишена ногтевых пластин, с трудом справлялись с выпутыванием пуговиц из узких петель. До недавнего времени Жак помогал Шерубену во многом: есть, одеваться, мыть тело, справлять нужду — старик за все это время ни разу не высказал недовольства, вопреки всем истерикам дез Альби, обращаясь с ним как с капризным и совершенно беспомощным ребенком. Когда с пуговицами было покончено, Шерубен развел полы рубашки дю Валя в стороны, чуть ощутимо проведя пальцами по его бокам с выпирающими ребрами. Не поднимаясь с колен, дез Альби осторожно коснулся перебинтованной кисти Лореля. Полоски тряпицы, обхватывающей руку, были пропитаны кровью и неприятно пахли. Медленно, боясь причинить боль, Шерубен развязал тугой узел и тур, за туром снял повязку. Рука выглядела не самым лучшим образом. В месте культи на месте мизинца кожа была припухлой и отечной с растекшимся до самого запястья кровоподтеком. Радовало то, что гноя и черноты некроза пока не было. Возможно, кисть удастся спасти. Лекаря бы... Достав из таза полотенце и хорошенько отжав его, насколько позволяли ему силы, дез Альби принялся обтирать раны дю Валя. Он начал с левой руки. На глазах невольно выступили слезы, и Шерубен часто и быстро заморгал, пытаясь сбросить их со своих отяжелевших ресниц. Жгучее чувство вины стекало по пищеводу в желудок. Ему хотелось прижаться губами к изувеченной руке, покрывать культю бесчисленным поцелуями, чтобы унять боль, порой глубокой тенью искажавшей лицо дю Валя, но дез Альби не решался. В горле пересохло, и на смену мучительной вине пришли гнев и желание мести. Ярость на человека, причинившего дю Валю боль, была нестерпима. На правой щеке дез Альби проступил желвак, а между сведенных к переносице бровей залегла морщина, не расправляющаяся до тех пор, пока он не закончил омывать руку дю Валя — Шерубен делал это чуть дольше, чем следовало бы — и не наложил на рану свежую повязку, использовав в качестве бинта полоски ткани из изорванной на лоскуты простыни.
Когда левую руку обтянула свежая повязка, Шерубен, вернув таз на тумбочку, взабрался на кровать, усевшись за спиной дю Валя. Дез Альби, опасаясь того, что Лорель сможет прочесть его мысли по глазам, не решался встречаться с мужчиной взглядом. Перед тем, как коснуться испещренной ранами спины дю Валя мокрым полотенцем и стереть с нее боль, грязь и пыль вперемешку с отчаянием, оставленными тюрьмой, Шерубен, поддавшись вперед, прижался губами к плечу Лореля, пересеченному длинным и уродливым рубцом. Благодаря этому поцелую, опалившему его губы, ярость и боль внутри слегка поутихли, но не прошли окончательно. Дез Альби не был настолько великодушным, чтобы прощать врагов своих. Пускай его за это отправят в Ад, но ему бы хотелось, чтобы там, в одном из котлов, его дожидался ван дер Бейль. Отжав полотенце и расправив его, Шерубен прижал жесткую, ворсистую ткань к спине дю Валя. Слегка поерзав, дез Альби почти прижался к спине Лореля своей грудью. Его горячее дыхание ерошило волосы мужчины, а пальцы вместе с полотенцем собирали со сгорбленной спины не только следы пребывания в камере, но и напряжение и невольно проскальзывавшую дрожь. Мария справилась бы с этим лучше. У нее бы получилось гораздо проворнее, и она не оставила бы большую часть воды сперва на себе, а затем на полу, но дез Альби эгоистично и нелепо не хотелось, чтобы кто-либо другой прикасался к дю Валю сейчас.
-Вам следует отдохнуть, — неловко поднявшись с кровати на затекшие ноги, дез Альби подошел к платяному шкафу дю Валя. Своей одежды у него не было, и Шерубен не придумал ничего лучше, чем одолжить ее у Лореля. Не спрашивая разрешения, он извлек из недр шкафа рубашку и штаны, которые, наверняка, окажутся ему велики. Но это лучше, чем расхаживать в одних панталонах. — Теплых снов, месье дю Валь. — ему хотелось бы назвать его снова по имени, почувствовав горечь и сладость каждой буквы на своем языке. Л-о-'г-е-ль. Прикрыв за собой дверь в комнату, Шерубен чуть ли не нос к носу столкнулся Жаком. — Его левая 'гука... — дез Альби подавился правдой, вновь почувствовав, как ярость подступает к горлу. — Чем ско'гее лека'гь ее осмот'гит, тем будет лучше.
-Спасибо, месье дез Альби. — Жак коротко кивнул головой и, решив пока не тревожить господина, направился было вниз, но остановился, не дойдя до лестницы пары шагов. — Больше Вам не нужно прятаться. Мария приготовила для Вас одну из гостевых комнат. — кивнув головой в сторону левого крыла поместья. — Третья дверь. Я знаю, что Вы отказались принимать ванну, но я буду Вам признателен, месье дез Альби, если Вы хоть немного уменьшите количество свалившихся на меня забот и сократите уговоры Вас до одной этой просьбы. — не дожидаясь ответа Шерубена, Жак начал спускаться по лестнице на первый этаж.
Прижав одежду Лорель к своей груди, дез Альби прошел по коридору до третьей двери налево. Выделенная ему комната казалось огромной, особенно по сравнению с тюремной камерой и комнатой служек, в которых он провел последний месяц. Свободное пространство давило. Его было слишком многом, и теперь это казалось чем-то непривычным и неуютным. Положив одежду на постель, Шерубен прошел в смежную комнату, которая оказалась ванной. Мария все приготовила — от горячей воды до душистого куска мыла, напоминающего своим цветом какую-то сладость из Восточной Империи. Присев на борт ванной дез Альби стянул с себя панталоны и коснулся рукой воды. Теплая. Кожа на внутренней поверхности его бедер была содрана и саднила. После того, как он залез в ванную, болеть стало еще сильнее. Запрокинув голову назад и упершись затылком в борт ванной, Шерубен прикрыл глаза, но тут же поспешил их открыть, когда перед мысленным взором возникла левая кисть дю Валя. В носу неприятно защипало, и дез Альби, пытаясь скрыться от мыслей, опустился ниже, позволяя воде сомкнуться над его головой дрожащим потолком. Он пролежал на дне ванной до тех пор, пока из его носа не пошли пузыри, а легкие не заныли, требуя кислорода. Резко сев, выплеснув часть воды на пол, Шерубен прижал тыльную сторону кисти к носу. У него пошла кровь. Обычно горячая, сейчас она казалась ему поразительно холодной.
Было уже далеко за полночь, когда в дверь поместья заколотили. Перепуганная Мария кинулась к столу, чтобы вооружиться тяжелым подсвечником. Рука дез Альби инстинктивно дернулась к пистолю на его ремне, который он так и не вернул на гвоздь в конюшне. Он собирался открыть дверь, но Жак опередил его, взглядом показав, что ему следует оставаться на месте. На секунду во царила тишина, а затем удары, еще более громкие, чем прежде, вновь начали ломиться в дом. Подойдя к двери, Жак строго велел прекратить все это безобразие и оставить их в покое, но голос по ту сторону заявил, что не уйдет, пока не увидит Шерубена дез Альби. Шерубен узнал этот голос! Его пальцы задрожали, и он кинулся к двери, оттесняя от нее возмущенного Жака и вопреки его советам, распахивая дверь. Адриан!  Революционеры. Офицеры. Аристократы. Они кинулись в объятия друг друга как два мальчишки, упиваясь слезами и смехом. Ни один из них не был уверен, что еще застанет другого живым. Но вот они друг перед другом. Живые, но искаженные отражения себя самих из прошлого, теперь казавшегося таким не реальным. Когда эйфория от встречи улеглась, Адриан полушепотом, опасливо косясь на Жака, произнес, что им нужно поговорить. Кивнув головой, дез Альби, намеренно игнорируя испепеляющие взгляды Жака, вышел с де л' Адамс на улицу.
-Что ты сказал?! — Адриан говорил отчетливо и голос его ничуть не утерял громкости с их последней встречи, но Шерубен, не поверивший услышанному, переспросил друга, и тот повторил ему то, что сказал секунду назад. Из достоверных источников стало известно, что остатки аристократов, поддерживающих старые порядки, собираются покинуть город и обратиться за помощью к императору Восточной Империи. Если они это сделают, то революция перерастет в настоящую войну. Они не могли этого допустить. — Выходим сейчас же. — отправив Адриана к своему коню, дез Альби, не заходя в поместье, направился в конюшню. Когда он начал седлать отдохнувшего и успокоившегося Кортеса в стойло зашел Жак. — Я все 'гавно поеду, чтобы ты ни сказал. — пристегивая седло, а после снимая со стены шпагу дю Валя, которой тот однажды, не вынимания из ножен, отхлестал его по бедрам, категорично заявил дез Альби. Время на споры и уговоры не было.
-Я подам завтрак к девяти утра. — протянув Шерубену потрепанный, но достаточно теплый мундир, сухо произнес Жак, после разворачиваясь на каблуках и выходя из стойла. — Будьте осторожны — эти тихие слова упали в сено, когда дез Альби уже вскочил в седло и вывел Кортеса на улицу. Метель улеглась, и темноту чернильно-черного неба дробили яркие звезды. Жак сомневался в том, что поступает правильно. Месье дю Валя определенно не обрадует известие, что их гость в полночь покинул поместье. Поэтому и не стоит ему об этом сообщать.